Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова - [77]

Деревянные домишки кончаются, перед нами – длинный и высокий забор, поверху опутанный колючей проволокой. Сторожевые вышки. Вдоль забора вспаханная и тщательно разглаженная садовыми граблями дорожка. Вдоль нее – колышки с дощечками: “Огневая зона!”, “Часовые стреляют без предупреждения!”. Ворота раскрыты. Толпятся начальники, стрелки, собаки. Сквозь ворота видны ряды деревянных бараков. Медленно колонна втягивается внутрь – вот еще одна роковая черта пройдена.

Я в сибирском исправительно-трудовом лагере».[336]

Глава седьмая Путь к себе

В палубной каморке баржи, шедшей на буксире вверх по Енисею, было совсем зябко, но молодой з/к – почти доходяга – зачарованно слушал рассказ своего солагерника о жаркой и чудесной Африке. Слушал и удивлялся еще и тому, что этот человек не утерял способности улыбаться.

«Мое знакомство с Д. А. [Дмитрием Александровичем] началось примерно в сентябре 1940 года на этапном лихтере, когда нас вывозили на Норильского каторжного лагеря как заключенных, “не поддающихся восстановлению в условиях Крайнего Севера”, – вспоминал Залман Амдур, бывший фабричный техник, осужденный на восемь лет лишения свободы за шпионаж. – Д.А. был сактирован после гнойного плеврита, а я после истязаний в застенках Ивановского НКВД. Мы оказались в медобслуживании этапа и поэтому жили не в трюме, а на палубе, что способствовало нашему общению и сближению. Быстролетов был очень красивым мужчиной, с умными голубыми глазами, мягкой улыбкой, при которой появлялись ямочки на щеке. Отличный рассказчик – с неторопливым и негромким голосом, четкой дикцией и правильной русской речью высококультурного человека. В эмоциях проявлял крайнюю сдержанность… На том же этапе находилась бывшая врач Лефортовской тюрьмы А.А.Розенблюм, которую Д.А. узнал. Он мне сказал, что, когда во время допроса “с пристрастием” потерял сознание, его привела в чувство именно она. Быстролетов, очнувшись, увидал ее со шприцем в руке, и она сказала, обращаясь к его истязателю: “Товарищ капитан, можете продолжать”. Возмущенный, я тогда потребовал у нее объяснений. Она ответила: “К врагам у меня жалости нет”. Сама же была осуждена[337] на 15 лет “за участие в уничтожении советско-партийных кадров”».[338]

В картотеке заключенных Норильского ИТЛ отмечено, что Дмитрий Быстролетов прибыл в Норильлаг 22 августа 1939 года и выбыл в Сиблаг 24 сентября 1940 года.[339] На красноярской пересылке он приобрел новую специальность – лагерного санитара: разносил лекарства, переписывал заболевших. По той же части его определили в месте отбывания наказания.

«Я работал лекпомом на бесконвойном пикете, – рассказывал Дмитрий Александрович. – Среди ясных озер, в чудесном уголке девственной тундры торчал наш барак, грязный и зловонный, окруженный вытоптанной и загаженной землей… Наше логово было плевком в чистый лик природы, и я со стыдом стал замечать это только весной».[340]

Как ни странно это звучит, но на зоне к осужденным возвращалась свобода – самая малость ее, но возвращалась. Следственная тюрьма отнимала у «политических» всё – личность, волю, совесть, смелость. В лагере же зэка, если не был сломлен полностью, снова мог что-то сам выбирать и решать. У него появлялся свой быт, свои вещи, работа, пространство за пределами барака, друзья и недруги, возможность думать о будущем, которое очерчено назначенным сроком, и уже не нужно гадать, чем закончится следствие.

В первую же ночь в Норильске, содрогаясь от холода, Быстролетов сказал себе: не так уж трудно идти на риск, когда на твоих плечах вечерний костюм, карман которого топорщится от кошелька, набитого деньгами; попробуй теперь совершить подвиг – через нагромождение испытаний и борьбу с самим собой. Постепенно он почувствовал пробуждение сил, дающих право на жизнь:

«Это была одна из мистерий лагерного Севера – превращение в непокорного зверя человека, давно вывернутого наизнанку».

Дмитрий Александрович напросился в строительные рабочие, а потом хитростью привлек внимание начальства и стал бригадиром:

«Втерся в группу избранных – что делать, ведь столько лет я был разведчиком… Я ушел, только когда понял бессмысленность своего девиза – “Через ударный труд к досрочному освобождению”».

В своей бригаде, состоявшей из контриков, бытовиков и урок, всего тридцать человек, он старался подавать личный пример – по десять часов без отдыха долбил вечную мерзлоту, хотя мог так не горбатиться.

«Делал три-четыре лома за смену и действительно натягивал нужные сто четыре процента, но потом сердце сдало, я отек и вышел из строя».[341]

Восстанавливаясь в больнице Норильлага после операции, он написал и отправил в Москву два заявления – оба датированы 17 сентября 1940 года. Первое – на имя председателя президиума Верховного суда СССР.

«Категорически заявляю, что я никогда и ничем не нарушал законы СССР в смысле предъявленных мне обвинений и могу полностью доказать свою абсолютную невиновность документами, свидетельскими показаниями и бесспорными фактами своей биографии… За рубежом выполнил успешно несколько серьезных оперативных заданий. Награжден за храбрость грамотой и почетным оружием, многократно получал благодарность приказом… Я работал для советской власти изо всех сил, рисковал жизнью и теперь хочу освободиться, чтобы еще раз доказать свою преданность Родине и горячую любовь к ее вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину».