Вера - [31]

Вот почему мисс Энтуисл явилась вместе с Люси в контору по регистрации браков и стала одной из свидетелей.

Уимисс, завидев ее, пережил один из худших своих моментов. Сердце его подскочило и рухнуло, чего с ним еще никогда не бывало, потому что он подумал, что вот сейчас разразится скандал и он никогда не получит своей Люси. Но, взглянув на Люси, он понял, что это не так. Ее лицо было безоблачным, как утро прекрасного дня, глаза цвета нигеллы были полны нежности, а на губах играла легкая улыбка – улыбка счастья. Хорошо бы, чтобы она сняла шляпку, подумал Уимисс с гордостью, чтобы регистратор, увидев ее с коротко стрижеными волосами, подумал, как она молода, – и хорошо бы, чтобы старый болван усомнился, что она уже вошла в брачный возраст, и начал задавать вопросики! Как забавно бы все получилось!

Сам же он произвел на мисс Энтуисл, стоявшую во время церемонии рядом с Люси, впечатление школьника-переростка, только что, в результате немыслимых усилий, завоевавшего серебряный кубок или еще какую награду. Его раскрасневшаяся физиономия имела именно такое выражение скрытого триумфа и гордости.

– Наденьте вашей супруге на палец кольцо, – приказал регистратор, миновав первую половину церемонии.

Уимисс, вне себя от радости, совершенно забыл, что ему надлежит делать. А Люси, протянув вперед руку с растопыренными пальцами, просияла от счастья, услышав слова «вашей супруге».

«Не надо ж ни биенья в грудь, ни воплей, ни слабости презренной»[9], – процитировала про себя мисс Энтуисл, глядя на то, с каким старанием эти двое трудились над тем, чтобы кольцо заняло положенное место на соответствующем пальце. «Нет, он действительно… милый. Но какая странная штука жизнь! Интересно, что он делал в этот же самый день в прошлом году, он и его бедная тогдашняя жена?»

Когда все было закончено и они вышли к поджидавшему у входа такси, которое должно было отвезти их на вокзал, мисс Энтуисл осознала, что именно здесь и сейчас им предстоит расстаться и она не только не будет больше сопровождать Люси – она больше ничего не сможет для нее сделать. Только любить. Только выслушивать. И она всегда будет готова ее любить и выслушивать, но лучше всего для ее девочки было бы, если бы она не нуждалась больше ни в тетушкиной любви, ни в тетушкиной готовности выслушать.

В этот последний миг она вдруг импульсивно положила Уимиссу руку на грудь, глянула в его раскрасневшееся лицо победителя и сказала:

– Будьте к ней добры.

– О, тетя Дот! – смеясь, воскликнула Люси и напоследок снова ее обняла.

– О, тетя Дот! – рассмеялся Уимисс, энергично тряся ей руку.

Они спустились по ступенькам, а она осталась наверху, совсем одна, глядя, как две головы повернулись к заднему окошку автомобиля и как мелькнули четыре махавших ей на прощание руки. Казалось, даже через заднее окошко такси на нее лился триумф и восторг. «Ну что же, – думала тетя Дот, когда такси наконец скрылось из виду и она медленно побрела домой, – он действительно, гм, милый».

XIV

Люси обнаружила, что брак оказался совсем не тем, что она предполагала, и Эверард был другим, и все было другое. Прежде всего, ей все время хотелось спать. А еще она никогда не оставалась в одиночестве. Она и представить себе не могла, до какой степени можно не бывать в одиночестве, и даже если ей и выпадало несколько одиноких минут, она все время думала о том, как долго эти минуты продлятся. Раньше у нее всегда бывали периоды, когда она оставалась одна и приходила в себя после каких-то напряженных моментов, теперь ничего такого не было. Раньше всегда бывали места, куда она могла пойти, чтобы побыть в тишине и отдохнуть – и такого теперь тоже не было. Она уставала от одного вида гостиничных номеров, в которых они останавливались, – всюду чемоданы Уимисса, на всех стульях навалены его вещи, стол уставлен его помазками и бритвами, потому что ему, человеку естественному и цельному, не нужна отдельная от его собственной женщины гардеробная. После целого дня, проведенного в храмах, музеях и ресторанах – а он оказался неутомимым любителем достопримечательностей, со столь же неутомимым интересом к еде, – возвращение в номер означало не отдых, а новый повод для усталости. Уимисс, который не знал усталости и спал как убитый – притом спал звучно, а она никак не могла уснуть, потому что не привыкла к звукам, которые издают во сне, – вернувшись в номер, плюхался в единственное кресло, сажал ее к себе на колени, целовал, целовал, а потом ерошил ей волосы, пока они не становились дыбом, как у мальчика, только что вышедшего из ванной, после чего глядел на нее с гордостью обладателя и восклицал: «Ну разве такая жена подходит респектабельному британскому бизнесмену! Миссис Уимисс, вам должно быть стыдно за себя!» Затем снова поцелуи – жизнерадостные, жадные поцелуи, от которых ее кожа становилась шершавой и покрывалась мелкими трещинками.

– Ты совсем как дитя, – говорила она, слегка сопротивляясь и с усталой улыбкой.

Да, он был словно ребенок, милый, веселый ребенок, но ребенок, который все время при тебе. Его невозможно положить в колыбельку, дать бутылочку и, сказав «пора спать», тихонечко посидеть за шитьем – при таком ребенке выходных не бывает, ни днем, ни ночью передохнуть не получается. Люси уже и счет потеряла, сколько раз в день ей приходится отвечать на вопрос: «А кто тут моя женушка?» Поначалу она, смеясь от восторга, бросалась в ответ в его объятия, но вскоре ее охватила роковая сонливость, не отпускавшая до конца медового месяца, и порой она чувствовала себя слишком измотанной, чтобы вкладывать в ответ ту степень восторга, которую, как она быстро поняла, от нее ждали. Да, она любила его, она действительно была его женушкой, но постоянно одинаково отвечать на одни и те же вопросы – это требовало немалого напряжения. И если она хотя бы на долю секунды медлила перед тем, как ответить, потому что в этот момент думала о чем-то своем, Уимисс расстраивался, и ей приходилось подолгу разуверять и успокаивать его самыми нежными словами и ласками. Она поняла, что должна все время быть начеку, не позволять мыслям блуждать, что мысли ее, как и вся она, принадлежат ему. «Разве еще хоть одну женщину на свете любят так сильно?» – с удивлением и гордостью спрашивала она себя, и все-таки спать хотелось ужасно.