Венский бал - [121]

Хедер хотела не только прийти на похороны, но и принять участие в траурном шествии. В половине двенадцатого я встретил ее в аэропорту Швехат. Вместо флагов всех стран на здании развевались черные стяги. В зале прибытия стояли люди, одетые в черное, в ожидании родственников и знакомых. Я выпил в кафетерии большую чашку крепкого кофе и, листая газеты, поглядывал на автоматические двери, которые беспрестанно открывались и пропускали прибывших. Какая-то женщина приветствовала родных, в этот момент с ее багажной тележки упал тугой целлофановый мешок. Из него потекла густая жидкость. Дама беспомощно посмотрела по сторонам. Потом положила мешок рядом с автоматической дверью и ушла. Темно-желтое пятно стало расползаться по полу, и вскоре у самой двери образовалась целая лужа. Скорее всего, это был ликер. Пассажиры, толкавшие тележки с багажом, не смотрели под ноги. Они везли свой груз прямо по луже и, лишь почувствовав, как ноги прилипают к полу, стали брезгливо поглядывать вниз. Жидкость, как видно, оказалась довольно липкой. Вскоре ею было покрыто все пространство перед дверями, и грязно-желтые вереницы следов протянулись к обоим выходам. Благо до появления Хедер уборщица в синей спецовке успела пройтись по полу шваброй.

О посадке лондонского самолета сообщили еще пятнадцать минут назад. Я встал и подошел к автоматическим дверям. Хедер я узнал издалека. Прежде всего по походке. Раньше у нее были длинные светлые волосы, которые она укладывала волнистыми прядями. Теперь я видел коротко стриженную голову с темно-красными волосами. Длинное черное пальто из искусственного меха расстегнуто, под ним черное шелковое платье.

Хедер подошла ко мне с дорожной сумкой в руках. Она подставила на миг щеку, и я мимолетно коснулся ее своей. От нее исходил какой-то чужой запах. Я спросил:

– Как полет?

– В самолете не я одна летела на похороны. Командир экипажа сказал по радио слова соболезнования.

Мы сели в машину. Почти всю дорогу молчали. Правда, она спросила, пришлось ли Фреду мучиться.

– Да, но какие-то секунды.

Мы опять ехали молча. Потом я сказал, что она Может остановиться в квартире Фреда, где я ничего не тронул. На Шюттельштрассе мы наткнулись на таблички: «Проезд в центр города закрыт». Вскоре образовалась пробка. Мы пересекли Дунайский канал и оказались в 3-м районе. Случайно вышло так, что я вырулил на Разумовскийгассе. Но и там была пробка. Я показал на дом справа.

– Здесь когда-то жил мой отец.

Хедер посмотрела в окно и не сказала ни слова. Был уже полдень. Даже если траурное шествие задержится на полчаса, вовремя подъехать к Ратушной площади я бы уже никак не успел. Я продолжил путь по Унгарштрассе, а потом свернул направо – на Реннвег. Но и здесь мы застряли. Чтобы выбраться из пробки, я нырнул вбок, на Райснерштрассе, и несколько раз проехал по кругу. Наконец возле русского посольства я увидел, как кто-то садится в автомобиль. Можно было ехать следом.

Mы вернулись на Реннвег и, миновав парковую стену замка Бельведер, устремились на Шварценбергплац.

– Мы как раз подоспеем к минуте молчания у Оперы, сказал я.

Был холодный, хотя и солнечный день. Впервые за долгое время небо совершенно прояснилось. Мы молча шли рядом, при каждом шаге выдыхая пар. Поравнявшись с памятником русским воинам, мы удивились множеству людей, скопившихся на Шварценгерцлац. Чем ближе мы подходили к Рингштрассе, тем гуще становился поток. Люди большей частью были одеты в черное. В руках у многих – горящие свечи или факелы. В импровизированном киоске антирасистского движения Братья, спасите наши души я купил для себя и Хедер два факела с картонными манжетами на ручках. Пробиться к Опере было невозможно. Объявленное траурное шествие не получилось, поскольку улицы даже на специально выбранном отрезке пути не могли вместить такое множество народа. Продвинуться не удавалось ни на шаг. Дальше кафе «Шварценберг» мы не ушли. В час пополудни раздался звон церковных колоколов. Голоса внезапно стихли. Слышался только колокольный звон. Люди опустили головы. Рядом с нами стоял кельнер из кафе «Шварценберг». Он узнал меня и, когда смолкли колокола, пожал мне руку.

– Это мать Фреда, – сказал я.

Он пожал руку и ей. Возвращаясь к машине, мы по-прежнему хранили молчание. Путь на Музеумштрассе тоже был долгим и замысловатым. Подъехав к дому, я взял сумку Хедер, и мы поднялись к квартире Фреда. Я отпер дверь и передал ключ Хедер. Медленными тихими шагами она обошла все помещения. Я следовал за ней. Только бы она сейчас не расплакалась, подумал я, мне бы не удалась роль утешителя. Она сказала, что хочет остаться одна. Я пошел к выходу. Но, сделав несколько шагов, обернулся:

– Если что-то возьмешь отсюда, пожалуйста, скажи мне, чтобы потом не пришлось из-за этого цапаться. – Она кивнула. – Случилось так, что мы наказаны оба. Я не хочу новых ссор. Все должно быть иначе.

Она растерянно взглянула на меня и пробормотала:

– Но почему наказана я?

Я поднялся к себе. Из «Вечерних новостей» узнал, что в траурном шествии участвовало не менее шестисот тысяч человек. На снимках, сделанных с вертолета, было видно целое море черных фигур, заполонивших все пространство от университета до Штефансплац со всеми прилегающими улицами и площадями. Где-то в десять вечера я выглянул в окно: в квартире Фреда все еще горел свет. Я позвонил Хедер и спросил, не принести ли ей бутылку красного вина. Прежде она охотно его пила.