Венская прелюдия - [66]

Любимый старший брат Николай, наследник престола и его единственный обожаемый друг, скоропостижно скончавшийся семнадцать лет назад от последствий несчастного случая, всегда служил примером. Саша ежеминутно ощущал, что все устремления отца направлены на воспитание преемника, на его образование и великосветские манеры, но от того искренняя любовь к брату не стала ни на толику меньше. Но Николя ушёл в мир иной, оставив младшему брату титул наследника, невесту и самые тёплые воспоминания об их настоящей братской дружбе.

«Наше недоразумение» превратился в «медвежонка», а затем, в силу роковых событий, — в «медведя». Он теперь Государь, он теперь — воля и сила страны. Больше некому. И решения нужно принимать, понимая, что каждое из них потянет какую-то неведомую ниточку, способную вызвать лавину событий. А сколько же вокруг отиралось желающих вложить эту ниточку ему в руку!

Скобелев недаром усмотрел хитринку в глазах Черевина. Генерал-адъютант пару месяцев назад невольно стал свидетелем того, как Гирс, никогда не смевший первым высказать своего мнения перед государем, покрывшийся красными пятнами нервного происхождения, не просил, а требовал приёма у царя. «Ваше величество… негоже это. Настанет момент, когда красноречия моего не хватит. Что я вам потом доложу? Что Бисмарк в печали? По моим данным, он Скобелева к личным врагам причисляет». — Министр иностранных дел впервые в своей недолгой карьере позволил себе первым высказаться в присутствии государя. Расскажи Черевин об этом кому-то при дворе — не поверили бы.

«Прикажете вызвать Скобелева из отпуска?» — Генерал-адъютант Черевин имел необыкновенную способность предугадывать дальнейшее развитие событий, но в тот раз поторопился. «Нет. Прикажу Победоносцева вызвать», — задумчиво ответил тогда Александр Третий, перебирая бумаги.

Государев воспитатель явился по первому же приказу, оставив в Петербурге все дела и важное заседание Синода. Как обычно немногословный, долгий в своих раздумьях, Константин Петрович Победоносцев попросил детально ознакомить его со всей историей вопроса.

Обер-прокурор аккуратно протёр платочком линзы своих черепашьих очков, медленно вычитал все донесения от министерства иностранных дел, подписанные Гирсом, после чего тихо молвил:

— Я бы поговорил со Скобелевым. Вам, ваше величество, нужен такой человек. Я могу расходиться с ним в некоторых тонкостях, но он популярен в армии и народе. Он победитель, а нам сейчас побед и славы остро не хватает.

И Черевин отправил в дипломатическую миссию в Париже шифрованную телеграмму с высочайшим приказом разыскать генерала Скобелева и велеть ему следовать в Петербург, минуя территорию Германии в целях личной безопасности и для упреждения политического скандала.

Император потянулся за листом бумаги, исписанным почти полностью каллиграфическим почерком писаря «чёрной комнаты». После этого поднялся, протянул его перед собой и громким командным голосом, будто сам стоит за кафедрой, принялся декламировать, сопровождая каждое предложение соответствующим жестом и делая эмоциональные ударения в нужных местах:

— «Я вам скажу, я открою вам, почему Россия не всегда на высоте своих патриотических обязанностей вообще и своей славянской миссии в частности. Происходит это потому, что как во внутренних, так и во внешних своих делах она в зависимости от иностранного влияния…»

Генерал слушал своего Верховного военачальника сосредоточенно, чтобы не упустить ни одного слова. А вдруг посольская агентура при переписывании что-то перепутала или, ещё чего хуже, — отсебятину добавила?

— Так точно, ваше величество, слово в слово прямо! — Скобелев встал, потому как посчитал неприличным сидеть перед государем, хоть тот и в холщёвой косоворотке да домашних туфлях.

— Присаживайтесь, Михаил Дмитриевич, присаживайтесь! — Повелительным жестом царь указал на кресло, и Скобелев тут же смиренно повиновался, а Александр Александрович продолжил: — «У себя мы не у себя. Да! Чужестранец проник всюду! Во всём его рука! Он одурачивает нас своей политикой, мы — жертва его интриг, рабы его могущества… Это автор «натиска на Восток», он всем вам знаком. Это — Германия!»

Возможно, если бы в узком кругу друзей его парижскую речь так декламировал кто-нибудь из доверенных, из старых, Немирович-Данченко[42], к примеру, то у генерала были бы вопросы к некоторым акцентам. Особенно на слове «Германия». А так, в целом, государь прочёл стенограмму достаточно эмоционально. Темой проникся. Было заметно, что текст этот он пересмотрел не единожды, произносил почти наизусть, заглядывая в написанное лишь краем глаза.

— Каково, а? — воскликнул царь, отложив бумагу в сторону.

Под низкими сводами царского рабочего кабинета повисла пауза. Точно такая тишина, как в густом лесу перед бурей, которая вот-вот рванёт листья, согнёт в тугой лук ветки, распугает всю живность в округе, а потом как выстрелит по ушам барабанной дробью крупных капель… Сначала одиночными ударами, каждый из которых чётко слышен по отдельности, а потом этот звук превратится в постоянную тревожную дробь полковых барабанщиков при наступлении, а затем трансформируется в один сплошной гул, заслоняющий собой все другие звуки.