Венская прелюдия - [68]

Живое общение с его величеством никак не входило в должностные обязанности нового дворцового служащего, да и самого царя Бердичкин побаивался.

В лакейском племени рассказывали, что был такой камер-фурьер Фарафонтов, готовый ради порядка во дворце и жизнь свою положить (об этом он рассказывал подчинённым лакеям и кухне). Так вот, и положил. Вместе с дворцовой охраной, когда два этажа Зимнего взлетели на воздух. По какой причине в этом крыле оказался Фарафонтов, который должен был контролировать вынос блюд к визиту принца Гессенского, брата императрицы Марии Александровны, никому оказалось неведомо.

Бердичкина к Серебряному озеру отправил генерал Черевин. Сегодня государь с рассвета решил разогнать кровь упражнениями и во время, оставшееся до приёма чиновников государственных ведомств, вызванных в Гатчину к восьми, возжелал помахать топором.

Пётр Александрович настолько скверно чувствовал себя после вчерашнего вечера в кругу августейшей семьи, что не решился предстать перед государем лично. При дворе знали, что генерал-адъютант выпить совсем не дурак, но всегда делали скидку на последствия и потому не раздражались. Уж очень обаятелен и разговорчив был Пётр Александрович в компании. Где нужно — анекдот подаст, иногда — комплиман в рамках приличия кому-то из княжон отвесит, а коли требуется, так и промолчит.

— Ваше величество! — Бердичкин запыхался, но верхнюю пуговицу лазоревой ливреи расстегнуть себе не позволил. — Генерал Скобелев преставился! Михаил Дмитриевич, царствие ему небесное…

Камер-фурьер опустил взгляд в землю и трижды быстро перекрестился, будто стесняясь перед царём этого своего христианского порыва.

Громадную колоду диаметром в три локтя потряс мощный удар колуна, вошедшего в полусухой пень почти на треть.

— Кто сказал? — крикнул на камер-фурьера царь, будто тот был виновен в случившемся.

Бердичкин выпрямился в струнку, насколько ему позволяла физическая форма, и громко, будто на плацу, гаркнул:

— Генерал-адъютант Черевин! Его высокопревосходительство велели доложить немедля, ибо сами не могут сапог правый сыскать!

— Ко мне его! — низким басом взревел Александр Третий.

Одновременно с этим зычным звуком, застёгивая на бегу верхнюю пуговицу кителя, за спиной Бердичкина появился генерал:

— Ваше величество! Телеграмма из Москвы! Подробности неизвестны! Прикажете отдать соответствующие указания министру внутренних дел? — Черевин осёкся, поняв, что в пылу сказал лишнего. Указания здесь давал только государь.

Пронзительный взгляд самодержца Черевин всё же выдержал. В сторону не отвернулся, хотя сдержать себя было непросто. Как же сейчас отличался его патрон от себя вчерашнего — спокойного, домашнего, совершенно беззаботного, сыплющего шутками и сияющего обаянием.

— Графу Толстому[43] первым делом учинить обыски по всем адресам, где Скобелев мог держать документы. — Царь взял себя в руки и справился с неожиданным приступом гнева. — Перерыть все его бумаги. Найти доклад, который я поручил ему готовить. Скобелев должен был прибыть с ним на следующей неделе. Уверен, доклад уже готов, хотя бы в черновике.

— Ваше величество… — Генерал-адъютант напрягся, превратившись в натянутую струну. Руки по швам, подбородок поднят высоко, каблуки вместе. — Могу ли я отправить графу более подробную инструкцию? Если он будет информирован о теме доклада, то выполнит поручение его величества точнее и быстрее. Как только я получу ответ, о результатах будет доложено немедля!

— Искать план военных действий на случай открытого столкновения с Германией, — скомандовал самодержец после долгой паузы.

— Телеграмму Толстому я, пожалуй, распоряжусь зашифровать… — пробормотал Черевин перед тем, как испросить разрешения выполнять.

* * *

Овитый траурными лентами паровоз испустил из своего раскалённого нутра длинный высокий гудок и на самом медленном ходу, резко выплёвывая в стороны струи белого пара, величественно подошёл к платформе станции Раненбург.

Военные, деревенские мужики, чиновники разных разрядов, почтовые служащие, ожидавшие на перроне скорбный поезд, обнажили головы. Караул вытянулся по команде «смирно».

Через четверть часа процессия выстроилась в колонну, чтобы держать путь в Спасское, где генерал завещал предать себя земле после кончины. Впереди встали офицеры с непокрытыми головами, которые держали бесчисленное множество венков, доставленных с гробом генерала после траурной церемонии в Москве.

«Герою Михаилу Дмитриевичу Скобелеву. Полководцу, Суворову равному» — большие витиеватые золотистые буквы на широкой чёрной ленте бросались в глаза на первом, самом высоком венке из серебристых листьев от академии Генерального штаба.

— Бывает ли так, чтобы в расцвете сил, будучи любимцем всей России, преставиться вот так нежданно… — прошептала свояченице дородная помещица, прибывшая по такому трагическому случаю на станцию специально.

— Не бывает, конечно… — отвечала ей товарка. — Поговаривают, руки на себя наложил…

Начальник станции, страдающий одышкой и излишним давлением, промокнул покрывшуюся крупными каплями пота голову и заметил своим знакомым:

— Неспроста это, неспроста. Истинно вам говорю, убили его, душегубы. Вся Москва гудит. Знали ли вы, глубокоуважаемая Ефросинья Фёдоровна, что генерал наш скончался в покоях немки лёгкого поведения?