Венская прелюдия - [62]
Лузгин несколько опешил, но продолжал сохранять неподвижную позу венского ловеласа, случайно встретившего на своём пути греческую колонну высотой по пояс и тут же решившего на неё небрежно облокотиться, будто для него это дело обыденное. Не хватало только сигары.
— Наши военные всё больше кавалеристы да пехотинцы, их походка от вашей отличается, — приговаривала фрау Перлмуттер, лично припудривая идеально ровный нос адъютанта. Ассистентка с её напарником куда-то беззвучно исчезли, оставив хозяйку наедине с гостем для сотворения очередного шедевра фотографического искусства.
— И потом, эта ваша старинная трость… Она же вам для ходьбы не нужна, поступь у вас и так достаточно твёрдая. Вы по привычке идёте будто по качающейся палубе. Трость вам для солидности. Вот кавалерист — тот трость никогда не возьмёт в руку. У него там всю жизнь была или уздечка, или шашка. Они с тростью обращаются как со шпагой, так и хотят поднять и уколоть, — рассмеялась фрау Адель, рассматривая этот необычный типаж с расстояния в несколько шагов. Её постоянно что-то не устраивало — то складка на сюртуке, то положение стопы (Лузгин уже шестую минуту стоял, непринуждённо скрестив ноги), то она в упор присматривалась к его усам.
— Хотя я могу ошибаться…
Фрау Адель исчезла за махиной фотографического аппарата, величественно взгромоздившегося на треноге, накинула на себя чёрную ткань, из-под которой высунулась худая рука с подставкой для магния.
— Улыбаемся раскованно, будто только что случайно встретили любимую женщину!
Приглушённый накидкой голос фотографа адъютант всё же расслышал. Он тут же изобразил на лице счастье, представил себе, как в этом пижонском гардеробе, глубоко дыша и широко шагая, он преодолевает распутицу на последнем подъёме в сосновом лесу перед Большими Бобрами. Вот-вот в серо-голубом от сосновых стволов лесу появится зелёная крыша усадьбы, под которой Таня и маленькая Софья сейчас, небось, манную кашу отведывают.
Магний вспыхнул неожиданно, с каким-то странным шипением, напоминавшим звук при горении бикфордова шнура, прервав фантазии капитана в самый приятный момент. Яркая вспышка на пару секунд ослепила адъютанта, но он напряг все силы, чтобы не моргнуть. В конце концов, он таки окажется дома, и этот снимок, наклеенный на картон с названием ателье фрау Перлмуттер, займёт своё место на каминной полке, как память о его таком неожиданном визите в Вену.
Только облако от вспышки дымным белым грибом устремилось под стеклянный потолок фотоателье и Лузгин несколько раз моргнул, чтобы слезой смахнуть появившиеся в глазах звёзды, как рядом с треногой адъютант различил явно не женскую фигуру.
— Герр Лузгин решил оставить себе память о Вене? — Знакомый голос звучал необычно резко. Эта была именно та резкость, которая так легко превращает немецкий язык из сложного потока длинных многосложных слов в подобие топора, когда каждый звук режет слух и несёт агрессию.
— Да, господин окружной инспектор, надеюсь, этот фотографический этюд оставит в моей памяти самые прекрасные воспоминания о Вене. — Адъютант в полутьме разглядел Крайнля, но имя его не упомянул умышленно.
— А вот этого я вам не обещаю, герр Лузгин. — Крайнль при всей своей тучности старался выглядеть сурово и дерзко. Он втянул живот, изобразил колкий взор и каменность лица. — Вы арестованы, герр Лузгин. Вы подозреваетесь в убийстве Анны Хубер.
Адель, скинувшая с себя светозащитную ткань, от отчаяния только и смогла, что громко выдохнуть. Такого хамского вмешательства в её творческий процесс она ещё не встречала.
Глава XIII. Генерал
Михаил Дмитриевич Скобелев, даже несмотря на прекрасную весеннюю погоду, в открытом экипаже с поднятым верхом ощущал себя не слишком радостно, и тому было несколько весомых причин.
Генерал от инфантерии немецким каретным рессорам предпочитал жёсткие стремена своего белого коня, за масть которого и за такого же цвета мундир враги прозвали его «белым генералом». Турки ещё долго помнили это белое пятно под Плевной, а затем, что для них было совершенно неожиданным, — совсем рядом с Константинополем. Осман-паша повелел целиться в генерала, командовавшего плевно-ловчинским отрядом, даже гарантировал немалую сумму для самого меткого стрелка, но всё оказалось напрасно. Сколько ни целились — всё мимо. Только тогда на него через мушку смотрел османский глаз и он был один, а сейчас генеральский мундир с золотыми эполетами вызывал нездоровый ажиотаж у пешеходной публики.
Михаил Дмитриевич уже не раз пожалел, что решил ехать в Гатчину не на поезде, а в открытой коляске. Думал — поеду один. Хоть в вагоне не будут разглядывать, как банку в кунсткамере, но ошибся. Этих любопытных взглядов он ощущал на себе множество. Некоторые узнавали, радостно вскидывая руки над головой, будто ожидая ответного приветствия, иные, скромно наклонив голову в сторону своих спутниц, блистали перед ними своими познаниями в военном деле, но всё сводилось к тому, что центром внимания был одинокий пассажир скромного фиакра в парадном мундире. Генерал ехал к царю.
Второй причиной не самого лучшего расположения духа Михаила Дмитриевича явился тот факт, что его отозвали из Парижа, где он пребывал в отпуске, в Петербург. И не куда-нибудь, а к самому государю пред ясны очи.
