Венок гор - [2]

— Знает, так скажет. Только не сходится. Он ночью пришел? Во-от. А Липка утром накануне пропала. И в то время любой наш дозор заметил бы чужака. Не было его близко, бать.

— Заметил бы, как же! — фыркнул Нетор. — А кто его видел, пока травница к нам в дверь не постучала? Ни одна баба не заметила. Ни одна собака не взлаяла! И Вель этот сам говорит, — не встретил никого из наших. Да мне глаза его не понравились: смеялся он над нами.

— А мы с дружками еще раз спросим! — старшой ловко вертанул в пальцах ножик.

Нетор кивнул, но усмехнулся про себя: после Круга некого будет допрашивать. Да и незачем. У баб даже зверь неразумный заговорит. Но мертвяк — это вам не зверь, заговорит ли? Потому — пусть старшой ждет своего часа.

* * *

Пес задолго до полудня сдох. Лежал посреди двора лохматой грудой, вперив остекленевший укоризненный взгляд в закрытую на засов дверь. Мертвая пасть скалилась с горькой укоризной: хозяйка так и не вышла, не защитила, не спасла от ужаса. Того, что таилось в избе. И того, что стояло за изгородью — стоглазого, стозевного, яро молчащего чудища.

Селение как вымерло. Кто с поисков Липки еще не вернулся, кто детей и животных спасать надумал — уводил в схрон. Нетор и своих малолетних дочерей отправил, от беды подальше. Толку-то чуть, но и этой крохи кому-то хватит, особенно девочкам, чтобы выжить.

А собаки уже обессилели, — не воют, а стонут. В хлев Нетор даже смотреть не стал — так тихо там было. Побоялся безвинным животным в глаза измученные глянуть.

Совсем обезумели бабы. Всё бросили: и детей, и хозяйство. Очаги погасили. Обо всем забыли. Никого не щадят, если они уже у очагов своих да у животины домашней силы начали брать. А если потом возвращать станет некому?

Такой силы ведовства на его памяти еще не было. Оринка, жена его, говорила: нельзя вторгаться, ежели случится. А как ему — ратаю и мужу — стороной стоять? И не пора ли мужчинам вмешаться? Нетор глянул на старшого, поднимаясь со скамьи:

— Пора.

Увечный Догляд зашевелился, пополз следом. По младенчески, на четвереньках.

Да не вышло вмешаться. Женщины не пустили. Стояли, взявшись за руки — не расцепить, хоть топором руби. Да и с топором не подойти — упрешься в незримую стену за шаг до Круга, руки-ноги онемеют. Что ж творится-то, боже Вече?! Это ли — наши нежные ласковые жены?.

Нетор поискал глазами свою Оринку. Обомлел: стоит, — белая вся, как дух вылетел, глаза закатились, на губах пена. А броситься к ней, вырвать, к груди прижать родную, любимую, мать детей его — нельзя. Рядом она, а не достанешь.

Вот и старый Боград оперся на клюку, мрачен, но не смеет сунуться. А старику в ладонь судорожно вцепился Липень, брат пропавшей. Двойняшки они были с девочкой — не разлей вода, на одно лицо, и оба Липки, если ласково кликать. И оба — дети Круга.

Сутки назад всё началось. Прошлым утром двойняшки пропали. Но мальчишка к вечеру в селение прибежал. Всех на ноги поднял, — в таком страхе был от того, что сестра задумала. Ни много, ни мало — драгонь-цвет искать! Никогда, испокон веков такого не было. Не цветет драгонь-цвет для женщин.

Что еще бабы от мальчика узнали — не сказали никому. Но Большой Круг для поиска беглянки собрали. Словно на селение войной кто шел, словно гнев земли и небес очагам грозил. Да знал Нетор: спокойно за долиной, смирно соседи сидят, не посмеют сунуться — научены за века. За горы же никто поручиться не мог. Но тогда — все бы в схроны ушли, а то и долину бы оставили стихиям. Так почему же сразу, как явился чужак, назвавшийся Велем, — совсем небывалую силу Круг поднял? Все здесь. Даже девочки, лишь вчера пояс Веча надевшие. Это уже не просто Большой Круг — Великий. И ради двоих лишь: юноши безусого, да женщины молодой. Что ж происходит-то, боже Вече?!

Нетор покачнулся от боли. Сердце сжало так, словно на него уселся великан и давил со всей мощи. Тело словно выворачивал кто наизнанку, чтобы найти и вытряхнуть из него душу, где б ни пряталась в страхе. Найти и спросить — не ты ли зло сотворил? Ты? Умри!

И как Порека с Велем могут выдерживать такое? Где силы берут? Или Вель не виновен, или он — мертвяк, над которым живые не властны. Над телом не властны. А над душой? Где душа мертвяка?

* * *

— Не могу больше, Вель!

— Сейчас пройдет всё, матушка, — он с трудом произнес последнее слово, словно камень вытолкнул из горла.

Порека лежала на полу — волосы растрепались, платье порвалось — только что билась в припадке, руки на себя наложить пыталась. Вель не дал, удержал. Сильный он теперь, ее приемный сын. На голову выше Пореки. Могучий. Страшный.

Ночью он постучал тихо, как мышь поскреблась, но словно не в дверь, а в сердце: Порека проснулась от боли. Не сразу и поняла, что это не сердце вдруг заколотилось троекратным стуком, как малыш Вель когда-то стучал. Она подожгла лучину от тлеющего очага. Кружок тусклого света плеснул по горнице, окрасил стены киноварью. Травницу частенько беспокоили по ночам: болезни не знают сна. Потому отворила, долго не думая.

Он стоял в двух шагах от крыльца. Цепной пес, вместо того, чтобы лаять на чужака, восторженно повизгивал, вился вокруг босых ног, разве что из шкуры не вылез и не расстелил ее. Порека подняла лучину повыше и чуть не выронила: чужак был совершенно гол. Из одежды на теле — тонкий шнур, в несколько витков обернутый вокруг талии. Смуглая кожа лоснилась, словно промасленная глиняная сковорода. Исцарапанная вдребезги. Взгляд Пореки то и дело натыкался на светлые полоски шрамов, живописно раскинутые по всему мощному телу.