Венки Обимура - [15]

— Еще до пожара.

— А что ж ты молчал об этом, шут лесной?

— Молчал до поры, а теперь, вишь, пора пришла, — загадочно ответил Леший. — Еще наказывал тебе Михайла учиться людей различать, к тем прибиваться, кто молчит, когда весь народ шумит, кто плачет, когда люд хохочет.

— Это как же?

— А так. Крича, голосу чужого не услышишь, хохоча, чужой слезы не увидишь. И еще: не спеши бежать, куда все побегут, прежде погляди, что впереди, не сшибешь ли кого с ног.

— Так и сказывал? — недоумевал Егор.

— Так и сказывал. Помни это. Наши-то, «вторые», тебя не оставят в случае чего. Пока еще научишься по-людски жить Как придешь в Семижоновку, нанимайся в пастухи. Дело нехитрое. Я помогу тебе со скотиной управиться, с места на место перегоню или глазами попасу, когда усталь тебя возьмет. Ну а если волк-волчок, шерстяной бочок, коровку или овечку попятит, шибко не горюй: что у волка в зубах, то Егорий дал, говорит народ. Святому, знать, видней, не зря покровителем всякой животины слывет. Скот гони на пастьбу раним-ранешенько, когда еще луга росою дымятся. Она коровушкам богатый удой дает, на диво тучными и здоровыми их делает. Запомни премудрость пастушью: у всякой животины перво-наперво промеж ушей состриги клок, в свежий хлеб закатай и перед выгоном накорми скотинку этим хлебом, чтоб всегда вместе, дружным стадом ходила!.. Ну а теперь ступай, Егорушка. Не ведаю, как на самом деле тебя звать-величать, но — удачи тебе. Еще свидимся!

Сказал — и сгинул. Всхлипнула в глубине леса сонная птица, и вновь тихо стало.

Долго шел Егор через лес. Вышел он на опушку, и просторное поле открылось ему.

Овес зеленел-серебрился. Перепелка вспорхнула из-под ног, едва не хлестнув крылом. Еле слышно прокричал где-то петух — и вновь тихо стало. Солнце купалось в траве…

Вдруг послышалось Егору, будто поет кто-то вдалеке, да так уныло, тоскливо так!.. Повернулся — и отпрянул в недоумении.

По полю полз огненный столб. Что за чудеса?! Ни дыму, ни пожару. Сквозь пламя смутно сквозят очертания фигур человеческих. Все ближе, ближе столб, все громче да тоскливее пение…

И вот совсем рядом с Егором столб развеялся — и двенадцать дев, простоволосых, изможденных да оборванных, кинулись к нему со всех ног.

Ну, подумал Егор, испепелят враз! Однако руки их были ледяными, трясло-колотило дев, будто со всеми враз озноб сделался, и жадно блестели ввалившиеся глаза, и голодно клацали зубы… Но едва прикоснувшись к Егору, отшатнулись незнакомки с разочарованными кликами:

— Э, да он не настоящий! Не человек! Не пожива нам!

Еле переводя дух от слабости, сели девы на обочине, утирая злые слезы. Миновал страх у Егора, подошел он к девам, поклонился вежливо да очестливо:

— Кто вы и откуда, девицы?

— Мы — дочери Иродовы, двенадцать сестер-лихорадок. А имена наши — Трясавица, Огневица, Гнетуха, Маяльница, Невея, Колея, Знобея, Чихея, Ломовая, Бледнуха, Вешняя, Листопадная.

— И что же вы, дочери Иродовы, тут делаете? Кого ищете?

— Сидели мы всю зиму зимскую в снеговых горах, а как степлело, в люди пошли. Да вот беда — никак не найдем себе добычи.

— На что же вам люди?

Тут лихие девки затараторили наперебой:

— Кости ломить! Шеи кривить! Уши глушить! Очи слепить! Тело измождать! Лепоту изменять! Зубы ронять!..

— Да беда, — всхлипнула Бледнуха, — вон в ту деревушку не пробрались мы. Совсем изголодались, чаяли, прикинемся побирушками да и располземся по избам, ан нет! Только, слышь, сунулись… — Она залилась слезами, а рябая Невея хриплым голосом закончила:

— Нету нам туда ходу! Не про нас добыча!

— Чуем, хаживает в ту деревеньку кто-то, кто нашу силу осилить может, — лязгала зубами Трясавица. — Сунемся туда сейчас — себя погубим.

— Ой, куда же нам, бедненьким, деваться? Нету силушки по свету шататься! — причитала Знобея, не попадая зуб на зуб.

— Слышь-ко, странничек… ты, часом, не в ту деревеньку путь держишь? — молвила Огневица, заплетая свою жиденькую коску.

— А тебе что?

— Мы тут посидим, в лесочке-холодочке, подождем: может, батюшка наш, поганый-проклятый царь Ирод, ниспошлет нам разговеться какого-нито тощенького да плохонького человечушку. А ты, коль невмоготу средь людей станет, только свистни, только кликни — враз появимся, всех изведем, всех истребим! Лишь тогда мы в ту деревеньку войти сможем, когда нас недобрым словом позовут.

— Нет, я не позову! — отмахнулся Егор и пошел побыстрее прочь. А вслед неслось разноголосо-жалобное:

— Не зарекайся, голубчик! Да имена наши не позабудь: Трясавица! Огневица! Маяльница! Невея! Гнетуха-а!..

Долго летели за Егором их голоса.

* * *

Пастуха в деревне приветили. Ни на хлеба кусок, ни на слово доброе не поскупились. Ночевал он поочередно то в одной избе, то в другой. И вот настал черед идти к Митрею Дубову. Хозяйка собрала ужин, а сама разговор завела.

— У Савватия-гончара, слышь, совсем в худых душах девка! — рассказывала Ненила, расширив глаза так, будто ими договаривала недоговоренное. Мужик-чурбан слушать ее притомился, хоть пастуху новости поведать, благо молчун, каких мало, сроду не поперечится. — Ох, взяло, шибко взяло Наталью! Какая это лихоманка к ней привязалась, ломает да сушит?