Сил стоять не было, и Чарльз согнулся, опираясь на колени и сжатые кулаки и осматриваясь по сторонам. Он догадался прикоснуться к подбородку, проверяя, насколько отросли у него волосы. Щетина оказалась не длиннее, чем должна была быть у человека, который накануне побрился перед свиданием.
Он вновь повернулся и увидел вертикальный овал, аккуратно вписанный в плавный изгиб стены. Это было первое, что он смог различить в этом безликом месте. Он уставился на овал, но ничего не смог уяснить.
Который час? Подняв руку, Чарльз приложил часы к уху. Слава Богу, они шли. Он посмотрел на них. Он долго смотрел на циферблат, не двигаясь. Невозможно было понять, который час. Наконец, Чарльз разобрался с цифрами — они располагались по окружности в обратном, зеркальном порядке: двойка стояла на месте десяти, а восьмерка — на месте четырех. Стрелки показывали без одиннадцати минут одиннадцать, но если часы действительно шли назад, то, возможно, это было одиннадцать минут второго. А они в самом деле шли назад! Секундная стрелка двигалась в обратном направлении.
Знаешь ли ты, Чарли, — откуда-то сквозь ужас и изумление пришло к нему, знаешь ли ты, что тебе нужно лишь вспомнить, всего лишь вспоминать. Помнишь эту двойку-лебедя, которую ты получил в институте за третий семестр алгебры? Ты прогулял первый семестр и должен был наверстывать, ты зубрил алгебру за второй семестр и геометрию за первый, потом опять пропустил геометрию за второй. Помнишь? Мисс Моран принимала алгебру за третий семестр — она вцепилась в тебя, как зубастый хищник. А потом тебе была непонятна какая-то мелочь, и ты спросил ее. Она так ответила, что тебе пришлось спросить еще о чем-то… получилось, что преподавательница приоткрыла перед тобой дверь, которой ты и не видел, и сама она при этом стала иной. Вот тогда ты и стал присматриваться к ней и понял, для чего женщине нужен надменный вид, поддержание строгой дисциплины и жесткость. Она просто ждала, пока кто-нибудь подойдет и спросит ее о математике чуть больше программы, чуть шире, чем изложено в учебнике. Казалось, она давно уже перестала надеяться, что это произойдет. Почему математика так много значила для нее, что даже слово «любовь» не может этого описать? Ведь мисс Моран хорошо знала, что каждый задавший вопрос вопрос студент может оказаться последним в ее жизни, потому что она медленно умирала от рака. Никто не подозревал, что она больна, — просто однажды она больше не появилась на работе.
Чарли Джонс смотрел на слабо видневшийся в серебряной стене овал и хотел, чтобы мисс Моран была здесь. Он хотел видеть здесь и Лору. Он помнил их обеих отчетливо, хотя они были разделены многими годами («Сколькими годами, — подумал он, глядя на наручные часы, — сколькими годами они отделены от меня?»). Ему хотелось, чтобы здесь с ним были и мать, и та рыженькая из Техаса. (Она, рыжая, была у него первой. Интересно, смогла бы она ладить с матерью? А как ладила бы Лора с мисс Моран?).
Чарльз не мог остановиться, не смел, не хотел прекратить вспоминать. Память давала ему уверенность в том, что он Чарли Джонс, и даже находясь в незнакомом месте и не зная, который час, он не потерялся. Никто не теряется, если знает, кто он.
Кряхтя, он поднялся на ноги. От слабости и головокружения он мог стоять лишь широко расставив ноги, а ходить не отрывая ноги от пола. Чарльз двигался к слабо видневшемуся очертанию овала на стене — другой цели в этом помещении все равно не было. Он старался идти прямо, но у него плохо получалось. Это напоминало комнату смеха в Кони-Айленде (однажды он побывал там), где людей закрывают в маленьком помещении и затем наклоняют его. Не имея никаких внешних точек отсчета, человек видит себя лишь в зеленых зеркалах. Он бывал там в свое время пять-шесть раз в день. И вот теперь Чарльз чувствовал то же самое. Но все-таки он знал, кто он, и понимал, что ему плохо. Он подобрался к тому месту, где пол переходил в стену, и склонился там на колено, бормоча:
— Мне плохо, вот и все. — Чарльз ясно расслышал свои слова и вскочил на ноги. — Да, это я! — заорал он. — Я! Я!
Его понесло вперед, ухватиться было не за что, и он оперся рукой на овал, непроизвольно нажав на него.
Перед ним овальное отверстие.
Там его ждали — человек стоявший за овальной дверью, улыбался, но был очень странно одет. Чарльз удивленно выдохнул:
— О, извините… — и упал ничком.
Герб Рейл живет в Хоумвуде, где у него участок земли сто пятьдесят на двести тридцать футов, выходящий на Бегония Драйв. В тылу участок граничит с землей Смитти Смита (двести тридцать на сто пятьдесят футов фронтом на Кала Драйв). Дом Герба Рейла построен в разных уровнях, а у Смита дом одноэтажный с низкой крышей. Соседи Герба слева и справа тоже живут в домах, построенных в разных уровнях.
Герб въезжает в ворота своего дома, сигналит и высовывает голову. Ага, попалась!
Жанетт косит газон косилкой, из-за ее шума она не слышала, как подъехал Герб, и клаксон автомобиля пугает ее. Наступив на ножную педаль, Жанетт выключает косилку и, смеясь, бежит к машине, крича детям:
— Папа, папа приехал!
