Венера и Адонис - [2]

     Фиалки ничего не понимают,

     А если и поймут, не разболтают.

Пушок незрелый над твоей губой

Как будто просит сам: прильни, отведай!

Лови же миг, отпущенный судьбой,

Не будь ни гордецом, ни привередой:

     Цветы, когда весной их не сорвут,

     Перестояв, увянут и сгниют.

Будь я черна, уродлива, горбата,

Как лошадь старая, изнурена,

Хриплоголоса и подслеповата,

Груба, занудлива и холодна, –

     Такая бы любого отвратила.

     Но чем же я тебе не угодила?

Взгляни: мой взор искрится, как слюда,

Нет ни морщинки на челе высоком;

Я, как весна, бессмертно молода,

Свежа, кругла, полна сладчайшим соком,

     Моя ладошка влажная, лишь тронь,

     Растает, ощутив твою ладонь.

Велишь – твой слух обворожу мечтами,

Как фея, по лужайке пробегу,

Или с распущенными волосами

Как нимфа, закружусь на берегу,

     Едва касаясь муравы несмятой:

     Любовь – огонь высокий и крылатый.

Смотри: головки хрупкие цветов

Мой нежный стан покоят, как подпоры,

И без усилья пара голубков

Влечет меня в небесные просторы;

     Любовь легка, когда ей путь открыт:

     Так что тебя, мой милый, тяготит?

Иль собственной пленен ты красотою,

Всем жертвуешь, одну ее любя?

Ну что ж! Ухаживай сам за собою,

Чаруй себя и отвергай себя;

     Умри от страсти, как Нарцисс несчастный,

     Увидевший в ручье свой лик прекрасный.

Богатства существуют для даров,

Деревья сада для плодоношенья,

Изысканные яства для пиров,

Самовлюбленность – это поношенье

     Любви; ты факел – так изволь светить,

     Ты был зачат – продли зачатий нить!

Как смеешь ты вкушать дары природы,

Коль сам не хочешь приносить плодов?

Погибнет семя, но родятся всходы –

Закон всеобщий бытия таков.

     Пусть красоту твою замкнет надгробье:

     Ты предаешь векам свое подобье».

Меж тем Венеру прошибает пот:

Исчезла тень, и воздух раскалился,

Титана взор с пылающих высот

На прелести богини обратился;

     Он бы прилег охотно рядом с ней,

     Адонису отдав своих коней.

А что же наш охотник? Туча тучей,

Он темную насупливает бровь

И, рот кривя усмешкою колючей,

Цедит с досадой: «Хватит про любовь!

     Пусти, – мне зноем обжигает щеки;

     Невмоготу лежать на солнцепеке».

«О горе мне! Так юн и так жесток!

Меня покинуть ищешь ты предлога.

Я вздохами навею ветерок

На этот лоб – о не гляди так строго! –

     И осеню шатром своих волос,

     И окроплю прохладой свежих слез.

Я тенью собственной тебя укрою,

Преградой стану между двух огней;

Не так небесный луч томит жарою,

Как близкий жар твоих земных очей.

     Меня б спалил, будь я простою смертной,

     Двух этих солнц огонь немилосердный!

Зачем ты неподатлив, как металл,

Как мрамор, горд бездушной белизною?

Ужель ты мук любви не испытал?

Да женщиной ли ты рожден земною?

     Когда бы так она была тверда,

     Ты вовсе б не родился никогда.

Молю, не дли невыносимых пыток,

Одно лобзанье, милый, мне даруй.

Какой от губ моих – твоим убыток?

Ответь мне – или сразу поцелуй:

     С лихвой я возвращу тебе подарок,

     И каждый поцелуй мой будет жарок!

Не хочешь? Ах ты, каменный болван!

Безжизненная, хладная статуя!

Раскрашенный, но мертвый истукан!

Ты не мужчина, раз от поцелуя

     Бежишь, – в тебе мужского только вид:

     Мужчина от объятий не бежит!»

Излила гнев – и будто онемела,

Грудь стеснена, окостенел язык;

Она других любовь судить умела,

Но в тяжбе собственной зашла в тупик:

     И плачет от бессилия, и стонет,

     И речь невнятная в рыданьях тонет.

То льнет к нему умильно, как дитя,

То сердится, то за руку хватает,

И, пальцы с пальцами переплетя,

Удерживает и не отпускает;

     То взор отводит, то глядит в глаза –

     И шепчет, обвивая как лоза:

«Любимый мой! в урочище весеннем,

За крепкою оградой этих рук

Броди где хочешь, будь моим оленем,

Я буду лесом, шепчущим вокруг;

     Питайся губ моих прохладной мятой,

     Пресытишься – есть ниже край богатый:

Там родинки на всхолмиях крутых

И влажные ложбины между всхолмий,

Там ты в чащобах темных и глухих

Укроешься от всех штормов и молний;

     Нигде не встретишь хищного следа,

     Пусть лают псы – им входа нет сюда!»

Адонис рассмеялся – и тотчас

Две ямки на ланитах проступили:

Их вырыл Купидон, чтоб в смертный час

В сей нежной упокоиться могиле;

     Хитрец предвидел: не погибнет он,

     Но будет вновь любовью воскрешен.

Две этих ямки пропастью бездонной

Разверзлись пред Венерой. Мрак и тьма!

Как ей хватило духу, оскорбленной,

Снести удар и не сойти с ума?

     О, как могла она, любви царица,

     В спесивца бессердечного влюбиться?

Но что теперь ей делать, чем помочь?

Слов больше нет, и ожиданья тщетны.

Из плена рук ее он рвется прочь,

Моленья остаются безответны.

     «О, смилуйся, не покидай меня!» –

     Но он уж мчится отвязать коня.

Но что это? Испанская кобылка

Из ближней рощи, празднуя весну,

С призывным ржаньем, всхрапывая пылко,

К Адонисову мчится скакуну;

     И конь могучий, зову не противясь,

     Спешит навстречу, обрывая привязь.

Плечами он поводит, властно ржет –

И прочь летят пеньковые подпруги,

Копытом острым Землю бьет в живот,

Рождая гулкий гром по всей округе;

     Зубами удила сминает он,

     Смиряя то, чем сам бывал смирен.

Над чуткой холкой дыбом встала грива,

Раздуты ноздри, пар из них валит,

И уши прядают нетерпеливо,