Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - [211]

.

Глава двадцать третья БЕРЕЖЁНОГО БОГ БЕРЕЖЁТ

Трудно всё-таки объяснить, обращаясь к обычной логике, некоторые факты из жизни Венедикта Ерофеева. Настолько они сюрреалистичны и мало правдоподобны. Почему ему всякий раз удавалось выкручиваться из самых щекотливых ситуаций? Создавалось впечатление, будто он заговорённый. По этому случаю мне вспомнились строки поэмы Леонида Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца»: «Колдуй, баба, колдуй, дед, / Трое сбоку — ваших нет. / Туз бубновый, гроб сосновый, / Про стрельца мне дай ответ!»¹

Ну чем Венедикт Васильевич, подумал я, не стрелец? И фигурой вышел, и умом, и душой чувствовал, что лжи много, а правда одна. И я в поиске ответа ступил на скользкую тропу, бормоча филатовскую строфу как священную мантру. Эту тропу уже давно протоптал Павел Матвеев, исследуя взаимоотношения писателя с «органами». Тема действительно нешуточная и деликатная: «Венедикт Ерофеев и КГБ». В качестве основного аргумента, что это были «двусторонние отношения», а не односторонние, он привёл отрывок из интервью Венедикта Ерофеева Леониду Прудовскому. В нём писатель высказался о советской власти следующим образом: «Она решительно не обращала на меня никакого внимания. Я люблю мою власть. <...> Я всё в ней люблю. Это вам вольно рассуждать о моей власти, е(...) мать! Это вам вольно валять дурака! А я дурака не валяю! Я очень люблю свою власть, и никто так не любит свою власть, ни один гадёныш так не любит мою власть!»²

В те годы, когда это было сказано, только ретрограды из «сталинистов» и фанатики-партократы ненавидели Михаила Сергеевича Горбачева, воплощавшего советскую власть. Год спустя, на это высказывание Ерофеева обратил внимание Павел Матвеев, Венедикт Ерофеев в своей записной книжке заглянул в будущее без розовых очков: «Россия ничему не радуется, да и печали, в сущности, нет ни в ком. Она скорее в ожидании какой-то, пока ещё неотчётливо какой, но грандиозной скверны; скорее всего, возвращения к прежним паскудствам. Россия — самая беззащитная из всех держав мира, беззащитнее Мальты и Сан-Марино»³.

Основной посыл статьи Павла Матвеева в том, что кроме интереса к «текстологическим вопросам» сочинений Венедикта Ерофеева и «ужасающего своими масштабами его алкоголизма» «ерофееведов» (редакторов, составителей его книг и комментаторов входящих в их состав произведений) ничто не привлекает. Таким ограниченным охватом личности и творчества писателя Павел Матвеев обескуражен и считает справедливым, как он заявляет, «внести и свои... пять копеек в общую копилку российского “ерофееведения”»⁴.

Это заявление по поводу «ерофееведов» ошибочное. И статей о его творчестве написано немало, а диссертаций ещё больше.

Автор статьи справедливо полагает, что для того, чтобы вникнуть в суть «взаимоотношений» Венедикта Ерофеева с так называемыми органами, необходимо понять, когда именно писатель впервые попал в поле зрения советской «тайной полиции». Павел Матвеев отметает 1955 год (поступление Ерофеева в МГУ), январь 1957 года (исключение из МГУ), ноябрь 1957 года (увольнение из Ремстройтреста Советского района Москвы за прогулы, пьянство и «антиобщественный образ жизни») как маловероятные для того, чтобы на Ерофеева было заведено ДОР — дело оперативной разработки. На его взгляд, это дело появилось во Владимирском управлении КГБ в 1962 году⁵. Здесь он прав, а далее — не очень. Безусловно, скандал во Владимирском педагогическом институте не мог не привлечь внимания компетентных органов. А вот дальнейшие рассуждения Павла Матвеева на тему «Венедикт Ерофеев и КГБ» не убеждают. Единственное объяснение можно принять во внимание. По-видимому, оправдала себя простейшая тактика писателя — долго на одном месте не засиживаться. Он иронично заметил в записи 1973 года: «Меня, прежде чем посадить, надо выкопать»⁶. Когда же были восстановлены документы Венедикта Ерофеева (паспорт и военный билет) и он превратился в обычного советского обывателя с постоянным местом проживания, что подтверждал штамп в его паспорте, загадка терпимого отношения к автору поэмы «Москва — Петушки» со стороны сотрудников КГБ превратилась в загадку Сфинкса. Я не царь Эдип и предлагаю читателю не разгадку, а только свою версию, почему Венедикт Ерофеев стал человеком, который находился в оперативной разработке, но которого лучше было бы не трогать.

Я был немало удивлён отношением Павла Матвеева к книге Натальи Шмельковой «Последние дни Венедикта Ерофеева». Даже более, чем удивлён, — обескуражен. Без веских оснований относя эту книгу, проясняющую очень многое в личности и социальном поведении Венедикта Ерофеева, к «женским дневникам», автор статьи «Венедикт Ерофеев и КГБ» опускает очень существенный момент — пробуждение в писателе гражданского чувства (при всём его скептицизме по поводу будущего), вызванного горбачёвской перестройкой. Политизация сознания Венедикта Ерофеева иллюстрируется Натальей Шмельковой убедительными примерами и проходит на фоне их непростых отношений. Особенно нелеп и по-ханжески отвратителен упрёк Павла Матвеева в адрес Натальи Шмельковой: «Это очень женские дневники. Причём не просто женские, а такие, в которых всё вертится вокруг отношений с любимым мужчиной. У которого, между прочим, имеется вполне живая, хотя и далеко не вполне здоровая жена»