Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972 - [7]

. Валерий Брюсов с его пафосом панхронности воспел витые колонны в базилике (выполненные в подражание спиральным колоннам в римском соборе Св. Петра, которые, по преданию эпохи позднего Средневековья, стояли в Иерусалимском храме) в одном из последних своих стихотворений:

…Вся ярость, хлынула в века.

Чтоб в наши дни, врываясь ярко,

Нас спрашивать, нам отвечать,

Горя сквозь вязь колонн San Marco

На Соломонову печать[48].

Соломонову ярь в штопорообразных венецианских столпах величало эротическое стихотворение седеющего Брюсова, любившего в ту пору сопрягать древлесоветскую символику с перечнем всех тех богатств, которые выработало человечество, – стихотворение «Кто? – мы? Иль там…», увидевшее в крученых колоннах сплетающее тела либидо легендарного автора Песни Песней, датировано 8 марта 1922 года как подношение к Международному женскому дню:

Моя рука – к твоей святыне,

На дрожь мою – ладонь твоя;

Сан-Марко два жгута витые

Колени жгут, мечту двоя[49].

Так преломлялось пространство города на воде, в нем просвечивали Константинополь и безводный Иерусалим. Может, его «всемирная отзывчивость» подталкивала к созданию междугородных коллажей, вроде «Каприччо: собор Св. Павла и венецианский канал», архитектурная фантазия (1795) английского пейзажиста Уильяма Марлоу (в галерее Тейт) – подражатель Каналетто «о Венеции подумал и о Лондоне зараз», как в стихотворении Ахматовой[50]. Сам Каналетто создал архитектурное каприччо с мостом Риальто, соседствующим с палладиевскими зданиями в Виченце. Стихотворное каприччо, создающее синтетический образ всеевропейского «мертвого города» с участием Венеции и, наверное, столицы мертвых городов – Брюгге[51], создал поэт из одного из самых живых городов России:

Уходя в ночные дали,

Плещет крыльями весна,

И разбрызгана в канале

Черным золотом луна.

Я заброшен в дымный вечер

Всплеском тяжкого весла,

Мертвый город нем и вечен,

Овечерив купола.

Посеревший старый мрамор

Разузорен у крыльца,

И, пронзая небо, замер

Шпиль печального дворца.

И безмолвные лагуны,

Как стеклянный саркофаг,

Отражают столб чугунный,

Наклонившийся во мрак.

И не слышно снова чуда

За стеной монастыря,

Лишь качается Иуда

В темной нише фонаря.

И колеблется визгливо

Цепь на согнутом крюке,

Волны в пене у залива

На забрызганном песке.

Бродят грязные инкубы,

Светит ржавая луна,

И целует жадно в губы

Подошедшая весна.

И за мной, за мною тоже

Гонит дикого коня,

Он – до ужаса похожий

На умершего меня[52].

Мысль конца прошлого века предлагала еще более решительную телепортацию – в «мир неземного благого одиночества»:

Будут тени, в бархаты одетые,

В узких лодках проплывать,

Будто серебристыми стилетами

Резать меркнущую гладь.

И на бледные немые тени я

В той Венеции – другой —

В голубом четвертом измерении

Погляжу, мой дорогой[53].

Но и время венецианское подвержено метаморфозам[54]. Как пересказывал блоковское стихотворение «Холодный ветер от лагуны…» один из блоковедов,

«Путешественник» здесь перевоплощается не в персонаж истории, не в возможного на этом же месте человека прошлого <…> но в персонаж, уже изображенный, претворенный культурой: в мифологического героя, участвовавшего в сюжете культуры – живописи, скажем. В произведении получается как бы несколько пластов: мифологический герой, отражавший некие черты жизни, уже в мифе получал исторически определенное обобщение, идейную обработку. Далее миф использовался культурой другой эпохи, итальянским Возрождением. Наконец, есть третье, сегодняшнее его восприятие: современным человеком, который, как пояснял Блок в прозе, принес с собой, в своем восприятии другую страну и другую историю, Россию эпохи черной реакции после первой русской революции. Необычайной смелостью отличается здесь художественный «ход» Блока: «проходящее лицо», «путешественник» перевоплощается тут в героя того жизненного сюжета, который находится в «начале начал», переходит в «жизненное ядро», лежащее где-то еще за гранями даже самого мифа. Далее следует, в порядке истории, сначала эпоха мифа, потом Ренессанс, потом современность. Блок как бы крутит киноленту, зафиксировавшую все эти этапы истории, с конца к началу, обратным ходом, самым простым и откровенным образом отождествив лирическое «я» с мифологическим Иоканааном[55].

Чаяние «мирсконца», реверсивного времени (как и метемпсихоза – в третьем блоковском стихотворении из цикла «Венеции») – признак русской культуры 1910‐х годов. «Все шло обратно, как всегда бывает во сне», – говорится в прозе Мандельштама о Северной Венеции, в «Египетской марке», и этим слово найдено.

Встает туманный град в дали завороженной,

Как гордой памяти неусыпимый сон… —

говорит Вячеслав Иванов. И Константин Бальмонт, побывавший в Венеции в 1897 году и видавший там такое, что иному поэту, которому по-некрасовски «мерещится всюду драма», послужило бы материалом для стихов[56], специальных стихотворений в Венеции, насколько нам известно, не написал, предпочитая встречи с ней во снах:

В окутанной снегом пленительной Швеции

На зимние стекла я молча глядел,

И ярко мне снились каналы Венеции,

Мне снился далекий забытый предел.

<…>

 И снова, как прежде, звеня отголосками,