Венеция. История города - [44]

Генрих посещал балы и торжественные церковные службы, побывал в одной из первых опер в мире и на собрании Большого Совета, созванном в его честь. Однажды утром он увидел в Арсенале каркас судна, а вернувшись вечером, обнаружил, что судно полностью оборудовано и готово к отплытию. (Секрет такой скорости заключался не только в мастерстве и опыте арсеналотти, но и в том, что все детали были изготовлены заранее.) Дож и Синьория, конечно же, стремились навести короля на мысль, что люди, строящие корабли с подобной скоростью и устраивающие такие празднества, станут стоящими союзниками для Франции в Европе, которой все больше угрожала растущая мощь Филиппа II Испанского. Дож лично явился в палаццо Фоскари, чтобы со всей любезностью, но еще более откровенно донести до его величества эту идею. Все было сделано для того, чтобы Генрих запомнил визит в Венецию. Но и не только он: Вольпоне, герой одноименного сочинения Бена Джонсона, еще в 1607 году решил, что Селия не сможет устоять перед тем, кто все еще, как он утверждает, «так свеж, так полон жизни, радостен и пылок», как

…во время представленья сцены

Из той комедии, что мы давали

На празднествах в честь Валуа. Тогда

Играл я Антиноя и привлек

Вниманье дам, следивших восхищенно

За грациозным жестом, нотой, па[11].

Палаццо Джустиниан

После Ка' Фоскари следует палаццо Джустиниан. Здесь в августе 1858 года Рихард Вагнер, приступая к работе над вторым актом «Тристана и Изольды», снял две большие комнаты в поисках уединенного тихого места, где не пришлось бы отвлекаться на общение. Но этим его запросы не ограничивались. Композитор искал комфорта — разумеется, исключительно для того, чтобы ни единый диссонанс интерьера не смог помешать рождению гармонии. Требовалось только доставить из Цюриха его собственный рояль и кровать, а стены той комнаты, что побольше, серый цвет которой так не шел к довольно сносной потолочной росписи, надлежало задрапировать красной тканью, «пусть даже и самого обычного качества». И когда все было готово, Вагнер мог спокойно выйти на балкон и, глядя на Большой канал, сказать себе, что здесь будет закончен его «Тристан». Но пока он ждал прибытия рояля, понадобилось внести еще кое-какие изменения в убранство комнат. Венгр-домовладелец заменил старые двери палаццо обычными современными, и их следовало завесить «темно-красными портьерами». Мало того, на «покрытую тонкой резьбой и позолоченную тумбу» кто-то — несомненно, все тот же неисправимый домовладелец — водрузил «вульгарную сосновую столешницу, которую пришлось прикрыть простой красной тканью». Наконец рояль прибыл. «Его поставили в центре большой комнаты, и теперь настала пора атаковать прекрасную Венецию музыкой». («Столь же прекрасной музыкой», как не преминул заметить не страдавшей излишней скромностью композитор.)

Но и после этого не все радовало. Вагнер страдал от карбункулов, его донимали проблемы с желудком, приходилось избегать знакомых или ограничивать их доступ и даже иногда напоминать им, что пришлось так щедро потратиться на жилье только потому, что жизненно важно, чтобы его «не отвлекали, чтобы у не было соседей и не слышно было никакой игры на фортепьяно» (кроме его собственной). Кроме того Вагнер знал, что германское государство оказывает давление на австрийское правительство, добиваясь его выдворения из Венеции. В изгнании он оказался после того, как поддержал в 1849 году попытку переворота в Дрездене. И тем не менее он успешно работал каждый день до двух часов пополудни в своей красной комнате, а затем на гондоле отправлялся на Пьяццетту. «Радостная Пьяццетта» (за посещением которой следовал ужин на Пьяцце) с самого начала поднимала ему настроение, но гондолы какое-то время его угнетали, особенно потому, что погода вдруг испортилась, едва он прибыл в город. Он писал: «…когда мне пришлось спрятаться под черный навес, я невольно вспомнил случившуюся ранее вспышку холеры». Но вскоре поездки на гондолах стали вызывать у него более поэтические ассоциации, которые проносились в воображении композитора, когда осенними и зимними вечерами его везли обратно по «помрачневшему и притихшему Большому каналу», и «впереди показывалась одинокая лампа, светившаяся с окутанного ночью фасада старого палаццо Джустиниани». Большой канал, так же как и красный свет в тишине дворца, мог пробудить вдохновение.

Я возвращался поздно ночью по сумрачному каналу, и вдруг появилась луна и осветила великолепные дворцы и высокую фигуру моего гондольера, возвышавшуюся над кормой гондолы, медленно двигая своим огромным веслом. Неожиданно он испустил глухой вопль, похожий на крик животного, голос его набирал силу и после долгого «0…о!» превратился в простое музыкальное восклицание «Венеция!». Затем последовали другие звуки, которые я отчетливо вспомнить не могу, потому что к тому моменту чувства уже переполняли меня. Именно это впечатление показалось мне наиболее характерным за все мое пребывание в Венеции, оно оставалось со мной, пока я не закончил второй акт «Тристана», и, возможно, даже подсказало мне протяжный стон пастушеского рога в начале третьего акта.