Венецианский аспид - [50]

– Слушаю вас, сестра, – произнес Кассио, подойдя ко мне сзади.

– Ведите себя так, будто все идет по плану. Яго не должен заметить вашей реакции. Я лишь прошу у вас убежища для себя и мальчика, – сказал я своим собственным голосом, никак его не пряча.

– Что?

Я отошел от края пристани так, чтоб только Кассио увидел мое лицо, после чего поднял вуаль, подмигнул, ухмыльнулся и прижал к губам палец.

– Вы меня знаете, – промолвил я. – Я шут Карман.

– Ты защищал Отелло перед советом.

– И здесь я для того, чтоб мавру вновь помочь. Мне нужно его увидеть, но жизни наши зависят от того, узнают меня Яго и его приятель или нет. Вы мне верите?

Он кивнул – едва-едва.

– Прекрасно, матушка! – громко произнес он – громче, нежели требовалось, на мой вкус. И направился обратно к Яго. – Ступайте со своим мальчиком за нами в Цитадель. Благословите госпожу и свиту, и они вам что-нибудь пожертвуют.

* * *

По дороге я вспоминал ту ночь, когда мы познакомились с Кассио. Брабанцио повел нас по улицам Венеции ко дворцу дожа – обвинять Отелло в том, что мавр околдовал его дочь.

– Все, заныриваю и начинаю убивать, – сказал я Кассио. – А если я паду, пусть все каналы покраснеют от их крови, а город сотрясется от плача их вдов и сирот.

– Либо, – сказал офицер, – если уберешь этот свой ножик, можно будет опереться на меня, и мы пойдем за ними к дожу, как распорядился Отелло.

– Либо так, – согласился я. – Так тоже можно, если предпочитаете хлюздить. Но если мне выпадет остановиться и стошнить, с убийствами и вдовами продолжайте без меня.

Когда мы достигли дворца, половина толпы Брабанцио разбрелась – они осознали, что мавра на месте вешать не будут, а с ними идут полдюжины до зубов вооруженных солдат и один шут со слабым желудком и колчаном кинжалов, а эта публика предпочтет видеть мавра неповешенным.

Мы вступили в главную залу дожева дворца. Сам дож сидел на подиуме в центре Совета шести. Одно кресло не занято – Брабанцио.

– Отелло доблестный, – промолвил дож, вставая и раскрывая объятья мавру. – Сейчас должны мы употребить вас в дело против[90] генуэзцев, покушающихся на Корсику. – После этого дож заметил Брабанцио – тот ворвался в залу в развевающейся мантии, грохоча посохом своим по плитам пола, точно рассчитывал, что земля тотчас разверзнется и спустит на мавра всю ярость Венеции. – А, вот и вы, Брабанцио, – проговорил правитель. – Мне отрадно вас видеть[91]. Нам этой ночью совет и помощь ваша будут кстати[92].

– А ваши – мне[93]. Скорбь душевная моя бежит таким потоком неудержным, что скорби все другие поглощает, не становясь слабее ни на миг[94].

– Но что случилось?[95] – спросил дож.

– Моя дочь! О моя дочь!

– Скончалась?[96]

– Профура, – ответил я. – Хоть аппетитна и небесталанна, это как пить дать.

– И вовсе нет! – возмутился Брабанцио. – Похищена, испорчена она волшбой и снадобьями знахарей[97].

– Профурсетка, – уступил я.

– Фортунато, а ты какое отношенье к этому имеешь? – спросил дож.

– Я говорю за мавра, – ответил я.

– Ничего подобного, – сказал мавр.

– Что можете вы отвечать на это?[98] – спросил Отелло дож.

Мавр повернулся ко всему собранию:

– Почтенные, вельможные синьоры, достойнейшие господа мои![99] Что я у старца этого взял дочь, то правда. Правда, я на ней женился[100].

– Так и есть, – подтвердил я. – Я свидетельствовал церемонии.

– Да ни за что! – вскричал Брабанцио. – Девушка, такая робкая, столь тихая и спокойная, что собственные душевные порывы заставляли ее краснеть от стыда, – и чтоб она, наперекор природе, возрасту, отечеству, молве, наперекор всему, влюбилась в то, на что боялась смотреть. Лишь больной и несовершенный разум может утверждать, что совершенство может до такой степени заблуждаться наперекор всем законам природы. Разум вынужден здесь искать лукавых козней ада, чтобы найти объяснение. Я поэтому снова утверждаю, что он действовал на нее снадобьями, воспламеняющими кровь, или напитком, заговоренным с этой же целью[101].

– Или до охуения громадною елдой! – предложил свою версию Кукан, коего я все ж достал, выходя от Отелло.

Дож произнес:

– Ну, обвинять, не предъявив улик, немного стоит. А вы, помимо шатких рассуждений, не привели нам ничего, синьор[102].

– Нет-нет, я сам видал, – вмешался я. – Из-под халата выпросталась, чуть не зашибла песика квартирной хозяйки насмерть.

Тут поднялся и заговорил другой сенатор:

– Скажите нам, Отелло, запретным и насильственным путем вы душу отравили юной девы иль просьбами ее завоевали, склонивши сердце к сердцу?[103]

– Пошлите в Арсенал. Пускай она сама даст показанье[104]. Чтоб при отце она вам все сказала, и, если очернит она меня, пускай не только званья и доверья лишит меня ваш суд – на жизнь мою его обрушьте[105].

– Послать за Дездемоной[106], – распорядился дож.

Отелло кивнул Кассио, и тот отрядил горстку солдат за женой мавра.

– А до ее прихода я, как перед Богом, – произнес Отелло, – открою вам свои пороки крови и расскажу, как я девицу эту полюбил и как она в меня влюбилась. Ее отец любил меня и часто приглашал к себе, всегда расспрашивал меня он с интересом про все, что в моей жизни приключилось: про те опасности, которым я подвергся, про битвы и осады крепостей. Я начал с лет, когда я был мальчишкой, и свой рассказ довел до наших дней. Я говорил им о пугающих несчастьях, через которые прошел на суше и на море, как много раз я был на волосок от смерти, как был безжалостным врагом запродан в рабство и как сумел вернуть себе свободу. Они узнали про пещеры и пустыни, про скалы, что взмывают к небесам, про людоедов, что друг другу уши отгрызают, и про народы с головой пониже плеч. Ко мне садилась ближе Дездемона, чтоб из рассказа ничего не пропустить. И если даже по делам домашним порой случалось отлучиться ей, она скорей спешила возвратиться, чтоб жадным ухом все услышать. Я это видел и сумел добиться, что стала умолять меня она ей все подробно рассказать про то, про что пока она слыхала лишь в отрывках. Я дал согласие, и мой рассказ правдивый про все, что в юности пришлось мне пережить, ее нередко доводил до слез. Когда историю свою я завершил, ее ответом было море вздохов. Потом она сказала убежденно, как это странно все и как достойно это сожаленья. Как лучше б ей про то совсем не слышать и в то же время как бы ей хотелось, чтоб Бог ее создал таким мужчиной. Еще она сказала: если я имею друга, что в нее влюблен, то стоит только научить его, как излагать историю мою, и тотчас же она его полюбит. Как день, тогда мне стало ясно: она свою любовь мне отдала за то, что довелось мне пережить, а я от всей души ее люблю за эту силу состраданья. И только это колдовство я применил