Венец жизни - [10]

…В скромной квартире банковского служащего Сергея Николаевича Дашкова собрались гости по случаю дня ангела его супруги. В маленькой гостиной с ярким дешевым ковром стояло пианино, поблескивая полированной крышкой.

Хозяин дома был широкоплеч и высок, с продолговатым сухим лицом, таким бесстрастным, что особенный, злой блеск его серых глаз еще больше выделялся на нем. Дашков в прошлом — полковник царской армии. Его жена — важная толстая дама с тяжелым пучком рыжевато-каштановых волос — оживленно болтала с худощавой средних лет женщиной, довольно известной на шанхайском горизонте русской танцовщицей Полянской, выступающей на подмостках какого-то французского кабаре. Ходили слухи, что она танцевала на сцене Мариинского театра и была как-то связана с царским двором. Полянская не отличалась красотой, но чем-то привлекала, может быть, большими печальными глазами.

— Господи, какая прелесть! — говорила Полянская, с наслаждением зарываясь в букет фиалок, который стоял на маленьком столике в низкой хрустальной вазе. — Фиалки — мои любимые цветы. В свое время мой будуар утопал в фиалках…

— Сергей преподнес мне по случаю дня ангела. Кучу денег небось ухлопал, — с грубоватым добродушием сказала хозяйка, но в тоне ее голоса слышалось удовольствие.

— Счастливица вы, — вздохнула Полянская. — У вас есть муж, друг, который любит вас, заботится. А я так устала от одиночества, от унизительной работы в кабаре, от канканов. А когда-то я танцевала Армиду, Марию, Жизель…

В ее голосе звучали тоска и безнадежность.

Кроме балерины были и другие гости: Федорченко, добродушный на вид толстяк с пышной, окладистой, рыжей бородой. В прошлом профессор одного из русских университетов, теперь он был специалистом по выработке водки, имел небольшое дело и, как говорили, преуспевал; бывший генерал Черновский — высокий, костлявый старик, затянутый в военный мундир, желчный и чванный; бывший поручик Жужубов — мужиковатый, коренастый крепыш, вспыльчивый и резкий; бывший морской офицер Кучимов с женой, оба — латыши по национальности. К финнам — Валениусу и Анне — они относились с особой теплотой. Кучимов работал капитаном на английском пароходе. Все только «бывшие» — выброшенные на свалку истории, как иногда говаривал Дашков, щуря свои злые глаза.

Мужчины говорили о политике. Разговор был очень оживленным, и Анна, заслышав голос мужа, стала невольно к нему прислушиваться.

— Большевистская власть долго не продержится, — убежденно говорил ее муж. — Власть, которая насаждает безбожество, свальную любовь, безнравственность, не имеет права на существование. Да и вообще… Коммунистическое государство — абсолютная утопия…

— Насчет божественного я не мастак, — усмехнулся генерал Черновский, — что касается будущего России — уверен, она, конечно, не останется большевистской. Коммунизм — это прокрустово ложе: какие-то рамки, ограничения, это можно, то нельзя… Нет, прокрустово ложе не удержится. Нельзя мне запретить по субботам рыбу ловить, если это любимое мое удовольствие.

— Вы правы, генерал, — поддержал Черновского Федорченко, солидно поглаживая свою рыжую бороду. — Террор, расстрелы. А русский народ волю любит. Россия — это Илья Муромец, который сиднем просидел тридцать три года, а потом встал, встряхнулся и пошел совершать подвиги… Смахнет он и большевиков…

— Большевистская власть — это небывалый еще в человеческой истории жуткий «опыт» над миллионами русских людей, вот что это такое, — с возмущением произнес Дашков, перекатывая из одного угла рта в другой дымящуюся папиросу.

— Да, черт возьми, — пробурчал поручик Жужубов, — Россия встряхнулась… Да так, что мы полетели в разные стороны. Как бы и отсюда не полетели. «Жуткий опыт», как видно, очень заразителен. С тех пор как правительство Китая подписало дипломатическое соглашение с РСФСР, в Шанхае не прекращаются рабочие забастовки.

— Как же! Свобода, равенство, братство… — вмешался генерал. — В России Ленин, здесь — Сунь Ятсен, своего рода китайский Ленин.

— Да… Китай зашевелился, — задумчиво сказал Кучимов. — В провинции Гуандун гоминьдановцы во главе с Сунь Ятсеном. Кстати, в армии Сунь Ятсена появился очень толковый военный советник, какой-то генерал Гален, я от англичан слыхал, они только об этом и толкуют.

— Гален? — переспросил хозяин. — Француз?

— Да не Гален, а Галин! — поправил Черновский. — И не Галин, а советский генерал Блюхер, — уточнил он.

— Блюхер?! — воскликнул поручик Жужубов. — Старый знакомый… Как же, встречались в восемнадцатом на Южном Урале… Значит, Блюхер? А вы откуда знаете? — вдруг остро заинтересовался он и подозрительно посмотрел на Черновского.

— Да уж будьте уверены! — самодовольно ответил тот, форся своей осведомленностью.

— Знавал я Блюхера, знавал… — с задумчивой многозначительностью проговорил Жужубов. — Я ведь пошел добровольцем на фронт. Мне тогда едва исполнилось двадцать лет, но я успел пережить войну, а потом переживал революцию и горькое поражение… Наш полк был начисто разгромлен партизанами Блюхера, они как черти были вездесущими. Остатки полка пробирались кто поодиночке, кто группами к станции, которая находилась в руках белой армии. Стояла холодная, дождливая осень. Я еще не вполне оправился от ранения и минутами почти терял сознание. Мы никак не могли добраться до железнодорожного пути — партизаны буквально наступали нам на пятки. Наконец добрались до маленькой степной станции, увидели вагоны, палатки, в которых, как мы узнали, расположился штаб белой армии.