Все эти мысли пролетели в голове Конана, когда он увидел даму. Должно быть, нечто сходное подумал и капитан городской стражи. Впрочем, у капитана появились и другие соображения — он явно знал эту даму.
Помолчав, он чуть отступил назад и поклонился.
— Госпожа Масардери, — произнес он. — Я должен был узнать ваши носилки.
— Немудрено, что в такой суматохе вы их не узнали, — отозвалась она. — Впрочем, теперь недоразумение выяснилось. Этот человек заступился за меня, и я прошу отпустить его. Без его помощи, без его отваги мы с вами сейчас бы, наверное, не беседовали.
— Пфа! — вскричал капитан с видом величайшего презрения и смерил Конана взглядом с головы до ног. — Этот варвар? Я уверен, что большую часть дела сделали ваши отличные чернокожие рабы… Кстати, госпожа Масардери, мое предложение остается в силе. Помните? Я предлагал вам по сорока золотых за каждого.
— Нет, — ответила она кратко. — А теперь позвольте мне и моему другу удалиться.
Она кивнула в сторону Конана так величаво, и вместе с тем так просто, что у киммерийца и мысли не возникло возражать. Разумеется, он нашел бы десяток свидетелей, которые высказались бы в его пользу… Но он был в этом городке чужим, к тому же — варваром, так что кое-какие неприятности ему были бы обеспечены. Госпожа Масардери, в свою очередь, предлагала ему свое гостеприимство. Пусть она делала это чересчур настойчиво — вряд ли в ее доме Конану не понравится.
Поэтому киммериец дружески ухмыльнулся капитану стражи и последовал за носилками. Больше всего Конана веселила мысль о том, что капитану предстоит теперь собирать показания свидетелей драки, а также заниматься уборкой площади. Что касается раненых гирканцев, то те почти наверняка успели скрыться. Поэтому разузнать, кто подослал их к Масардери, не представляется возможным.
* * *
Особняк госпожи Масардери выделялся среди прочих богатых домов Акифа. Это был большой дом с множеством украшений на фасаде. Резные каменные цветы были исполненные с величайшим искусством и вполне могли соперничать с кружевами.
Часть фасада была раскрашена синей и золотой краской, а два окна на верхнем этаже напоминали удлиненные глаза, похожие на глаза хозяйки. Нарисованные ресницы, казалось, вот-вот моргнут, а изогнутые брови над ними выражали радостное удивление.
Конан вошел вслед за рабами во двор. Ворота тотчас затворились, и небольшой садик подарил чудесную прохладу после раскаленного дня на рыночной площади. Носилки бережно опустили па землю, и Масардери вышла наружу. На ней было прямое платье из белого тонкого льна, перехваченное в талии узеньким золотым поясом. Длинные светлые волосы дамы были убраны под кисейное покрывало, подколотое снизу. Весь ее наряд выглядел очень просто и вместе с тем изысканно.
Конан невольно уставился на нее, оценивая эту женщину. Она, разумеется, хорошо понимала значение этого взгляда, потому что улыбнулась ему и погрозила пальцем.
— Будьте скромнее, — приказала она тоном общей любимицы. — Иначе я прикажу убить вас.
— Вряд ли, — фыркнул Конан. Он слишком хорошо знал женщин, чтобы не понять, что нравится ей.
Она вздохнула.
— Вот так всегда… Все мне дерзят. Наверное, я слишком добра.
— Возможно, — не стал возражать Конан. — Сегодня я собственными глазами видел, что ваши люди готовы умереть, но не бросить вас в беде. А это большая редкость.
Она вздохнула, мимолетом оглядев своих негров: все четверо стояли возле носилок, ожидая, пока хозяйка их отпустит отдыхать.
— Великолепны, правда? — спросила Масардери. — Четверо братьев. Их привез мой муж из одной своей дальней поездки…
При слове «муж» лицо Конана чуть омрачилось. Масардери заметила это и покачала головой.
— Он умер, — сказала она просто. — Собственно, об этом я и хотела бы с вами поговорить…
— Я не жрец, чтобы давать утешение даме в подобном деле, — предупредил Конан. — Все, на что вы можете со мной рассчитывать, — это жаркая ночка и… Проклятье, надеюсь, я не оскорбил вас?
Она качнула головой.
— Нет. Мне нравится, когда люди говорят то, что думают. Чем откровенней — тем лучше. Правда не может оскорбить.
— Смотря какая правда, — пробурчал Конан.
— Оставим философию, — перебила женщина. — Полагаю, вы не философ?
— Иногда, — сказал Конан. — Обычно я убийца. Изредка — вор. Случается, командую армиями. Но чаще всего — торчу в каком-нибудь кабаке и пропиваю заработанное…
— Вот такой человек мне и нужен, — сказала Масардери. И снова повернулась к своим рабам. — Я уже говорила вам, что мой муж привез их из одного своего путешествия. Они вполне преданны мне. Наверное, они в меня влюблены. Как вы полагаете, с неграми такое случается?
— Мне доводилось жить среди чернокожих, — сказал Конан. — И могу вас заверить: белые женщины не всегда вызывают у них добрые чувства. Есть племена, которые рассматривают белых людей как нечто крайне непривлекательное, с дряблой кожей неестественного цвета. Нечто вроде гусеницы.
— Гусеницы? — переспросила Масардери, которую явно забавлял разговор. — Никогда бы не подумала! А как же вы? Вы ведь белый человек?
— Вполне белый, если не загораю под солнцем до цвета темной бронзы, — хмыкнул Конан. — Кроме того, я не похож на гусеницу.
