Вельможная панна. Т. 1 - [91]

– Нет, матушка, я поймал ее на суше, – отвечал Нарышкин.

– А зачем она тебе понадобилась, старый ферлякур? Мало у меня фрейлин! Так еще русалки понадобились… Признавайся лучше, что выдумал? Дурного ты еще никогда ничего не выдумывал.

Нарышкин упал на колени.

– О! Великая! Мудрейшая из рожденных женщиною! – восторженно воскликнул Нарышкин. – Лучшего всемилостивейшего рескрипта никто из твоих подданных не удостоился получить, великая, великая государыня! Начертай сии всемилостивейшие слова на пергаменте собственноручно, и я сей драгоценнейший рескрипт велю положить себе в гроб заместо церковного отпуста, и с сим свидетельством твоей монаршей милости предстану я пред престолом Творца Вселенной.

Императрица, видимо, была тронута.

– Встань, мой друг, – ласково сказала она, – тебе еще рано умирать… Притом ты мне нужен…

– О! Если я нужен тебе, великая, то я хочу прожить мафусаиловы веки, чтобы служить тебе, хотя мне уже скоро перевалит за пяток второго полувека жизни.

– А сколько тебе, в самом деле, лет? – спросила Екатерина. – Я что-то забыла.

– Пятьдесят пятый простучал своей косой косарь Сатурн, пятьдесят пятый, матушка-государыня.

– Ну, какие же это еще годы! Я почти пятью годами старше тебя, а еще думаю пожить на службе своему народу, – раздумчиво проговорила императрица.

– О государыня! Облагодетельствованный тобою народ твой вымолит тебе у Всевышнего еще сто лет! – как бы с молитвою промолвил ловкий царедворец.

– Однако, друг мой, мы уклонились от дела… Что же твоя русалка? – деловито заговорила императрица.

На лице Нарышкина мгновенно появилось лукавое, но добродушно-лукавое выражение, выражение «шпыня».

– Знаешь, матушка, что про тебя распустил твой Захар? – нарочно принизив голос, спросил он, оглядываясь на дверь, откуда мог бы появиться камердинер государыни.

– А что такое? – улыбнулась Екатерина.

– Сплетни, матушка.

– Не думаю… Разве только хорошие: Захар предан мне.

– А я вот подслушал другое.

– А что?

– Ее, говорит, государыню, хлебом не корми, только дай случай доброе дело сделать.

– Ну, это сплетни не позорные: я вижу только, что и Захар любит меня, как и ты, и оттого преувеличивает мою доброту.

– Так вот, матушка, – продолжал хитрец, – я и припас для тебя вместо хлеба днепровскую русалочку, да такую…

Императрица перебила его.

– Да говори же, в чем дело? – сказала она. – Ты ужасный хитрец! Всегда так сумеешь обставить свою просьбу, что поневоле и заинтересуюсь ею.

– Этого-то, матушка, я и добиваюсь, – начал Нарышкин. – Прохожу я сегодня по базару и вижу, что ведут к Днепру, на твои галеры, новых лоцманов, хорошо изучивших ходы через днепровские пороги и «заборы». Смотрю, а в сторонке за ними русалочка, косы чуть не до пят, личико – херувима, глаза – серафима, идет это Божье создание и горько плачет. «О чем?» – спрашиваю. Не говорит, только пуще плачет. В это время подходит к нам почтенный старичок. Так и так, пане, говорит, это ко мне: у этой девочки, говорит, жениха отнимают. «Кто?» Оказывается, что его на твои галеры, матушка, берут. Оказалось, что это внучка того старичка. Жаль мне стало девочки, так жаль, что я и сказать не умею.

– И ты пришел просить за нее? – спросила императрица.

– Она сама пришла с дедом, матушка.

– А жених ее где?

– Угнали на галеры, государыня.

– Так я хочу видеть и его: стоят ли они друг друга.

– Хоть я и уверен, матушка, что он и мизинца ее не стоит: ей бы быть невестою сказочного царевича, но так как она полюбила его, то, значит, Богу так угодно.

– Хорошо, Лев Александрович, – сказала императрица.

Повеление императрицы тотчас же было исполнено.

Нарышкин при помощи старого казака деда внушил Кат-ре, что она должна смело предстать пред императрицею и не должна закрывать лица рукавом.

– Ведь ты в церкви перед образом не закрываешься, – пояснил Нарышкин понятным, осязательным примером. – Перед Небесною ты стоишь в церкви с открытым лицом, а государыня – царица земная, и перед нею нельзя закрывать лица.

Явился и ее жених, которому тоже внушено было, как держать себя. Но так как при аудиенции должно было находиться лицо, знакомое с малорусским языком, то переводчиком, на всякий случай, явился граф Безбородко, кровный украинец.

Около императрицы находился кроме Безбородко Дмитриев-Мамонов, когда Нарышкин ввел в покои государыни жениха и невесту. Первый, к удивлению всех, вошел свободно, с открытым лицом, смело, красиво. Это был смуглый, мускулистый великан, точно вылитый из бронзы. Висячие черные усы и закинутый на левое ухо смоляной чуб ярко оттеняли его мужественное загорелое лицо. Перед ним невеста казалась прелестным ребенком… Личико ее, смугленькое и нежное, рдело от волнения, а из-под длинных и густых ресниц точно сыпались лучи света, что придавало красавице как будто лукавое выражение, тогда как все внутри ее трепетало от волнения.

– Quelle jolie mine, n'est ce pas? – невольно шепнула Екатерина Мамонову.

– Qui, votre majeste… C'est une charmante petite matine, – тихо отвечал последний.

– Et ce brigand? – указала Екатерина глазами на же-ниха.

– Ma foil Il est ravissant, ce coupetete, – шепнул Мамонов.

Красавец казак, казалось, понял, о чем они говорили, и вытянулся еще картиннее.