Летом 1783 года князь Потемкин, следуя из Петербурга в только что приобретенный от Турции Крым, заехал в гости к Зоричу, бывшему фавориту "Семирамиды Севера", в знаменитый Шклов, подаренный ему императрицею.
Зорич с величайшими почестями принял могущественного временщика в своем роскошном дворце, в котором три года тому назад он принимал коронованных гостей, императрицу Екатерину Алексеевну и австрийского императора Иосифа II. Потемкин, для которого Зорич уже перестал быть соперником, своею любезностью старался показать, что все прошлое забыто.
Высокому гостю отведены были те именно комнаты, в которых останавливалась Екатерина, и он скоро отправился на свою половину, чтобы отдохнуть с дороги после представления местных властей. Вид из отведенных ему апартаментов был великолепный: под горою, на которой стоял дворец, протекал Днепр, широкою лентою расстилавшийся вправо и влево и исчезавший за далекими гористыми берегами; за Днепром темнел зеленый бор и Дымчатая даль терялась в бесконечности. Во всем ландшафте было что-то тихое, успокаивающее.
— Нет, мне бы этого не довольно было после всего того, что было, — как бы про себя сказал князь, задумчиво стоя у окна. — А может, он ждет еще, надеется… Напрасно! Я знаю ее — вон с глаз, вон из сердца… Орлов, Понятовский, Зорич и другие давно забыты… Один я держусь.
Он отошел от окна и хотел позвонить, как в комнату вошел дежурный адъютант.
— Ты что? — спросил князь.
— Какой-то еврей просит аудиенции у вашей светлости, — отвечал адъютант.
— Что ему нужно?
— Не говорит ваша светлость.
— Так прогнать его, если не хочет сказать.
— Он говорит, что имеет сообщить, и только лично вашей светлости, величайшую тайну, государственной важности, говорит.
— Какую-нибудь кляузу.
— Не могу знать, ваша светлость… Клянется и дрожит весь.
— Ну, пусть войдет.
Адъютант вышел, а через минуту в дверях показался старый еврей, с длинными пейсами. Он робко поклонился, чуть не до земли, и, словно по горячим угольям, сделал несколько нерешительных шагов.
— Ты что хотел сообщить мне? — спросил князь.
Еврей вынул из бокового кармана бумажник, торопливо пошарил в нем и дрожащими руками подал князю сторублевую ассигнацию.
— Что это? — спросил Потемкин, брезгливо отстраняясь от бумажки.
— Ассигнация, ваша пресветлость.
— Что ж из того, что Ассигнация?
— А узнает ваша светлость— настоящая она, или фальшивая?
Потемкин взял бумажку и стал ее внимательно разсматривать.
— Это настоящая, — сказал он, наконец: — вот и подписи сенаторов, и знаки.
Еврей более смелыми шагами подошел к князю.
— Ну, что же тут? — спросил последний. — Покажи, где фальшь?
— Изволь, ваша пресветлость, прочесть слово "ассигнация".
Потемкин поднес бумажку к глазам.
— Ну, что-ж! ясно напечатано: „Ассигнация". Еврей лукаво улыбнулся и смело посмотрев
глаза всесильному вельможе: он понял, что заинтересовал его таинственностью.
— И мне казалось, что ясно, ваша пресветлость, — улыбнулся еврей: а вот на тысячу серебряных карбованцев меня и разорили на этих бумажках.
— Где же фальшь? — уже нетерпеливо спросил Потемкин.
— А в том фальшь, ваша пресветлость, что здесь напечатано не Ассигнация, а Ассигиация.
— Как, Ассигиация?
— Так точно, ваша пресветлость, заместо наш напечатано иже.
Князь снова стал разсматривать бумажку.
— И точно, я сам теперь вижу, — сказал он, разсматривая бумажку на свет.
Он подошел к столу, раскрыл лежащей на нем портфейль и достал оттуда другую сторублевую бумажку. Сравнив ее с принесенною евреем, он сказал:
— Да, теперь я все вижу: моя—настоящая, а твоя— фальшивая: на моей не иже, а наш. Где ты ее взял?
— А здесь, ваша пресветлость, в замке.
— Как! у Зорича? — и по лицуПотемкина скользнул не-то свет не-то тень.
— Нет, ваша светлость, не у господина генерала Семена Гавриловича, а у его карлы… Если вашей светлости угодно, я вам через полчаса принесу несколько тысяч.
Потемкин быстро заходил по комнате.
— Кто же их делает? — спросил он, остановившись перед евреем.
— Если б бедный еврей знал кто, он бы сейчас доложил вашей пресветлости.
— Так кто же их пускает в обращение?
— А пускает их, ваша светлость, камердинер его сиятельства, графа Зановича, и карлы его превосходительства, генерала Зорича.
Потемкин опять заходил по комнате. Еврей не спускал глаз с его мужественной фигуры.
— Хорошо, посмотрим, — сказал как бы про себя князь.
Он подошел к столу, открыл стоявшую на нем шкатулку и вынул из нее горсть золота. Затем он сложил из него на столе несколько колонок.
— Возьми это. Тут ровно тысяча, — сказал он еврею, внимательно следившему за складыванием золотых колонок. — Променяй их на фальшивые ассигнации и завтра же привези их ко мне в Дубровну. Знаешь?
— Знаю, ваша пресветлость.
— Бери же.
К еврею снова воротилась робость. Он, словно бы крадучись, боязливо подошел к столу, нагнулся к золотым колонкам, точно хотел их понюхать или полизать, опытным глазом пересчитал червонцы, достал из кармана кожаную сумку и колонку за колонкой осторожно, без всякого звону, переложил золото в свою мошну.
