Великолепные Эмберсоны - [3]

Но самым шумным было празднование Нового года, вот тогда закатывались гулянья — так справлять уже никто не умеет. Женщины приходили помогать хозяйкам "открытых приемов"; беспечные мужчины, расфранченные и благоухающие одеколоном, разъезжали по городку на санях, в экипажах или на неповоротливых извозчиках, кочуя с приема на прием; там они оставляли причудливые открытки и визитки в предназначенных для этого нарядных корзинках у входа и вываливались из дверей на улицу чуть позже, ощущая себя гораздо беспечнее, если пунш пришелся по вкусу. А пунш всегда был замечательным, и ближе к вечеру прохожие могли наблюдать, как из экипажей, раскатывающих по улицам, доносятся обрывки песен, сопровождаемые бурными взмахами рук в ярких обтягивающих перчатках.

"Открытые приемы" были веселым обычаем, но он исчез, как длительные пикники в лесу, как самая милая причуда ушедшего прошлого — серенада. Когда в городок приезжала красотка, под ее окнами почти сразу начинали петь серенады, хотя на деле само наличие гостьи просто служило поводом для серенады. Летними вечерами молодые люди стояли с оркестрами под окнами симпатичной девушки — или ее отца, или ее хворой незамужней тетушки, — и к сладким звездам, наигрываемые флейтой, арфой, скрипкой, виолончелью, корнетом и контрабасом, летели мелодии песен "Ты запомнишь меня", "Сон цыганки", "Серебром по золоту", "Кэтлин Маворнин" или "Прощание с солдатом"[5].

Предлагалась и другая музыка, ибо в те дни балом правили французская оперетта и комические оперы: то был триумф "Свадьбы Оливетты", "Клятвы любви", "Корневильских колоколов", "Жировле-Жирофля" и "Фра-Дьяволо"[6]. Более того, то была пора "Пинафора", и "Пиратов Пензаса", и "Пейшенс"[7]. Последняя[8] оказалась особенно актуальна в американском городишке, ведь, пусть и вдали от Лондона, он так успел впитать в себя модное эстетство, что со старой доброй мебелью начали твориться жуткие вещи. Девы распиливали этажерки пополам и покрывали их останки позолотой. С кресел-качалок снимались полозья, а то, что после этого называлось ножками, золотилось; девицы даже раззолачивали рамы пастельных портретов безвременно почивших дядюшек. Вдохновившись свежим пониманием прекрасного, они выдавали старинные часы за новые и выбрасывали искусственные цветы, восковые фрукты и защитные стеклянные колпаки в мусорные кучи. В вазы они ставили павлиньи перья, или камыш, или сумах, или подсолнухи, а сами вазы ставили на каминные полки и инкрустированные мрамором столы. Они вышивали ромашки (называя их маргаритками), и подсолнухи, и сумах, и камыш, и сов, и павлиньи перья на тканевых экранах и тяжелых диванных подушках, а потом разбрасывали эти подушки по полу, а отцы в темноте непременно спотыкались о них. Попав в зубы порочной риторики, дочери упорно продолжали вышивать ромашки и подсолнухи, сумах и камыш, сов и павлинов на "покрывалах", которыми у них хватало наглости застилать диваны, набитые конским волосом; они расписывали совами, ромашками, подсолнухами, сумахом, камышом и перьями тамбурины. К люстрам они привязывали китайские бумажные зонтики; к стенам они прибивали бумажные веера. Они, эти девы, старательно "учились" расписывать фарфор; они пели новые романсы Тости[9], время от времени изображали старые добрые дамские обмороки, но очаровательнее всего были их совместные, по три или четыре девицы разом, прогулки в открытой коляске весенним утром.

Крокет и стрельба из лука с невероятно близкого расстояния считались спортом тех, кто еще молод и достаточно подвижен для столь интенсивных упражнений; люди среднего возраста играли в юкер[10]. Рядом с отелем "Эмберсон" располагался театр. Когда с единственным спектаклем в город приехал Эдвин Бут[11], все, у кого хватило денег на билет, были там, а у всех извозчиков оказалась работа. Варьете тоже привлекло публику, состоявшую по большей части из мужчин, которые ушли домой смущенными, после того как занавес наконец скрыл возмутительного вида актрис в костюмах фей. Но не всегда дела театра шли так хорошо: народ в городке был слишком прижимист.

Прижимистость являлась характерной чертой сыновей и внуков "первопоселенцев", прибывших в дикую местность с Востока и Юга на фургонах — с ружьями и топорами, но совершенно без денег. Пионерам приходилось скопидомничать, иначе можно было сгинуть: жизнь принуждала делать запасы продовольствия на зиму или запасы товаров, которые можно было поменять на продовольствие, и они беспрерывно боялись, что запасли недостаточно, — этот постоянный страх не мог не отразиться на их детях. У большинства потомков экономность оказалась возведена чуть ли не в ранг религии: копи, даже если нет особой нужды, — этот урок они усваивали с колыбели. Неважно, насколько хорошо шли их дела, ни на "искусство", ни на роскошь и развлечения они без угрызений совести денег не спускали.

На таком простецком фоне великолепие Эмберсонов выглядело столь же вызывающе, как духовой оркестр на похоронах. Майор Эмберсон купил участок в двести акров в конце Нэшнл-авеню и развернулся, расчертив широкие пересекающиеся улицы, замостил дороги кедром и сделал каменный бордюр. Там и здесь, на перекрестках, построил фонтаны и на равном расстоянии друг от друга поставил чугунные, покрашенные в белый цвет статуи, снабдив их пьедесталы поясняющими табличками: Минерва, Меркурий, Геракл, Венера, гладиатор, император Август, мальчик с удочкой, оленья борзая, мастиф, английская борзая, олененок, антилопа, раненая лань и раненый лев. Большая часть леса осталась невырубленной, и издали или в лунном свете район казался действительно красивым; но пылкому горожанину, мечтающему, чтобы город рос, было не до любования. Он не видел Версаля, но, стоя в Эмберсон-эдишн в лучах солнца перед увенчанным Нептуном фонтаном, не уставал повторять сравнение, излюбленное местной прессой: здесь лучше, чем в Версале. Всё это Искусство почти мгновенно принесло дивиденды, потому что участки расходились как горячие пирожки и все спешили строиться в новом районе. Главной улицей района, непрямым продолжением Нэшнл-авеню, стал Эмберсон-бульвар, и здесь, на пересечении авеню и бульвара, Майор Эмберсон сохранил четыре акра для себя и построил новый дом — Эмберсон-Хаус, конечно.