Великолепная рыбалка - [19]

— Но... Не сердитесь, доктор! Они знают заранее! И боятся...

— Но ведь страх испытывают не только они, разве не так?

Младший сержант помолчал немного.

— Интересно...

Было видно, что он боится с моей стороны подвоха. Все сказанное мною казалось логичным, но что–то я, вероятно, опустил, о чем–то умолчал, слишком уж мои рассуждения противоречат общепринятому мнению.

Рыболовные снасти — удивительная штука, человеком овладевает азарт до такой степени, что он с удилищем в руках как рыба на крючке. Вечером я наблюдал за майором, он без конца рассказывал, как ему удалось поймать щуку, весь раскраснелся и машинально взмахивал рукой, как бы подсекал попавшуюся щуку.

Цивилизация лишает человека инстинктивных радостей. Можно даже сказать, что для него остаются лишь радости свершения, готовым получает он вкусный обед, вечером в постели его ждет жена. Что касается других радостей, то ему достается лишь кое–что от инстинкта завоевания того, чего у него еще нет. Но этого мало. А ведь когда–то инстинкты играли большую роль в жизни человека, как ее понимали раньше. Какие радости борьбы и победы может испытать человек нашего времени? Мы как–то говорили об этом с невропатологом, по его мнению, это и есть первопричина массового невроза, истерии, самоубийств. Поэтому нам все реже нравится еда и — чего уж там скрывать — цивилизованного человека все реже удовлетворяют объятия женщины. Человеку незнакома животная радость существования, он начинает искать успокоения в суррогатах.

Подошел Проф, скучающий и снисходительный. Он–то ищет инстинктивные впечатления в особом транспонированном мире.

— Поехал я с вами на рыбалку, хотел сам убедиться, но, честно говоря, не вижу, что вы находите в этом привлекательного.

— То, что человек чувствует себя животным.

Он засмеялся, поднял бокал.

— Тогда да здравствуют поросята Эпикура! — Он спросил меня, не волнует ли меня исход поставленного опыта.

— Мне не везет, опыты у меня всегда получаются.

— Вы блещете остроумием. Очевидно, рыбалка вас бодрит. Значит, в ней все же есть смысл.

6 сентября. Почти неделю я не писал ничего в дневнике.

Отчасти у меня пропал к нему интерес. 1 сентября вечером зашел ко мне Толстяк. Я как раз просматривал записи. Он спросил, что я делаю. Сами видите: пишу дневник. Он так и взвился. Мне известны здешние правила: вести дневник имеет право лишь он сам. Я успокоил его, сказав, что в моем дневнике нет ни одной химической формулы, ни одного технологического описания, из которых враг смог бы узнать более того, что он уже знает. И географических названий нет, всего лишь Южная Котловина, озеро. Нет и имен, Проф до конца остается Профом, а его самого я везде называю не иначе, как Толстяк... Но он остался верен себе: я должен принять к сведению, что не имею право вынести из лагеря ни строчки, которую бы он лично не проверил. Ну что ж. Пусть читает, что здесь о нем самом написано. Он корректно заверил меня, что согласно присяге никому не разболтает мои личные тайны, а цензура касается лишь данных, имеющих отношение к военной промышленности.

Поэтому мне и не хотелось браться за перо, когда я вспомнил, что все мною написанное должно быть подвергнуто цензуре, многоуважаемому суждению Толстяка.

Но, по правде сказать, за истекшую неделю мало что произошло.

На третий день мы впустили в Санаторий через зарешеченный туннель голодных гиен. Они рыскали, искали пищи, порой, словно почувствовав запах, бросались все вместе то в одну сторону, то в другую, натыкались на падаль кролика или курицы, но не трогали их, продолжали рыскать. Гиены обнюхивали и трупы, испуганно отскакивали в сторону, может быть, видели глаза умерших или как–то иначе чувствовали, что это люди? Одно несомненно: они не воспринимали мертвецов как трупы. Мы оставили там гиен на всю ночь, но они не прикоснулись к мертвым. Опыт был повторен на четвертый, пятый и шестой дни с тем же результатом. Начиная с третьего дня мы установили через монитор наблюдение за особенностями обезвоживания трупов: цвет кожи из свинцового стал темно-синим, потом начал постепенно коричневеть. Мне трудно описать выражение их лиц, широко открытые глаза казались по-прежнему удивленными, губы растянулись и напоминали улыбку античных греческих статуй, эпидерма приобрела восковой блеск. Я спросил техников; они сказали, что с пятого или шестого дня они перестали воспринимать трупы как мертвецов, скорей как статуи. Так же, как относились к ним гиены.

Изменилась и растительность. Я так и думал, что У-18 окажет на растения некоторое влияние в качестве гербицида. Трава высохла, деревья потеряли часть листвы. После гиен мы впустили на территорию Санатория овец, но они не стали щипать траву. На восьмой день среди сухой травы появились пятнышки свежей зелени, а на ветвях деревьев начали быстро развиваться почки, признак восстановления поглощения влаги и осмоса. Цвет трупов сделался темно-коричневым, а блеск эпидермы из воскового стал скорее стеклянным. Полную уверенность даст лабораторный анализ, но, по-видимому, эпидерма отделилась от подкожной клетчатки.

Я сблизился с невропатологом. Инстинктивная симпатия? Однажды, словно не желая прерывать начатый разговор, он сел в мою лодку, потом всегда рыбачил со мной. Мне его компания нравилась куда больше, чем разговоры младшего сержанта. Невропатолог был тихим, скромным, ясным человеком, чуть-чуть психопатом, но и это в нем не отталкивало. Очевидно, психопатия — принадлежность его профессии. Да и кроме того... он новичок здесь.