Великое расселение славян. 672—679 гг. - [7]

При воспроизведении огромного количества известных ему из разных источников преданий о происхождении восточно-славянских «родов» летописец прибег, по сути, к назывному методу. Предания не столько пересказываются, сколько перечисляются, за весьма редким изъятием. Исключение представляла только исключительно важная для летописца, очевидного патриота Киева, киевская традиция. Обогащенная легендой об апостоле Андрее, она, кроме того, и дополнена новыми сведениями о Кие, происходящими из области песенного эпоса. При интенсивном обращении к фольклору в Повести временных лет сохраняется основная тенденция русской традиции — последовательное изгнание связанных с язычеством фантастических, мифологических сюжетов. Единственным исключением, и то связанным уже с Рюриковичами, может быть сочтен широко известный рассказ о гибели князя Олега от коня. Однако он нужен летописцу в целях антиязыческой полемики. Ничего же подобного повествованию польского хрониста Винцентия Кадлубка о битве Крака с драконом или упоминанию болгарской «Апокрифической летописи» о рождении Испора от коровы мы не находим на Руси еще долгие века.

Используя Повесть временных лет и Начальный свод, позднейшие авторы в ряде случаев дополняли их новыми сюжетами и мотивами, заимствованными из местной устной традиции. Такие новые сюжеты и мотивы находим в ряде памятников эпохи феодальной раздробленности. Это прежде всего памятники новгородского летописания — в том числе местная редакция вводной части Повести, вошедшая в состав общерусского митрополичьего Софийско-Новгородского летописного свода начала XV в. В среде новгородского боярства имелась собственная, независимая от родового предания Рюриковичей, устная историческая традиция. Вместе с тем консерватизм летописной формы определял случайность заимствований из этих источников. Мы вновь имеем дело с называнием, но не с воспроизведением предания. Время воспроизведения новгородской традиции, уже в явно разложившейся форме, но зато с сохранением ряда весьма архаичных мифологических элементов (например, сюжет о князе-оборотне Волхе), настало только в XVII столетии.

Подобно новгородским поступали и летописцы других земель, в частности киевский летописец 1230-х гг., чье сочинение легло в основу «русских» известий польского хрониста XV в. Яна Длугоша. Этот автор основывал свое повествование на Начальном своде, но дополнил его рядом оригинальных известий, отражающих устные предания. И здесь мы встречаем тот же назывной метод вкраплений новых мотивов в летописный образец и опять-таки отсутствие мифологических элементов фольклора.

Из позднейших летописных памятников стоит выделить фундаментальные летописные своды XVI столетия — Воскресенскую и Никоновскую летописи. Эти и подобные им памятники нередко привлекали дополнительные сведения из становившихся известными их авторам преданий, в том числе местных. Однако информация из устных, подлинно народных источников подчас смешивалась с домыслами и откровенными вымыслами. Следует помнить, что дружинно-аристократические родовые предания русской знати киевского периода безвозвратно ушли в прошлое после монгольского нашествия, с усилением новых политических центров — Московской Руси и Великого княжества Литовского.

Это сказывалось на качестве информации, попадавшей в руки местных историков XVI–XVII вв. Из многочисленных источников, отражающих местные предания XVII столетия, для нашей темы значительный интерес представляет «Сказание о зачале Новаграда», имеющее как литературные, так и фольклорные параллели. Легенды, вплетенные его создателем в ткань возвеличивающего родной город повествования, конечно, не должны приниматься на веру. Даже просто как подлинное отражение «древних» преданий. Они должны тщательно анализироваться. Только установление всех внешних источников и параллелей позволяет выделить в «Сказании» зерно, действительно восходящее к народным преданиям. И «работать» с целью выявления исторических оснований тысячелетней давности уже с этим зерном. Дело несколько осложняется тем, что «Сказание» оказалось в тени так называемой Иоакимовской летописи — близкого по характеру сочинения конца XVII или первой половины XVIII в., сохраненного русским историком В.Н. Татищевым. Свидетельства самого В.Н. Татищева о ее происхождении и изучение Летописи наводят на мысль, что на самом деле это компиляция на основе разных, в том числе несохранившихся, источников, создание которой невольно инициировано самим Татищевым.

Что касается западнославянской латиноязычной традиции, то ее представляют чешские и польские средневековые хроники. Основу чешской исторической традиции составило родовое предание правящей (с VII–VIII вв.) династии Пржемысловичей, в начале XII в. перенесенное в письменную латинскую форму Козьмой Пражским. «Богемская (Чешская) хроника» Козьмы стала основой для всей позднейшей чешской анналистической и хроникальной традиции. Лишь отдельные авторы (Неплах из Опатовиц, Пржибек Пулкава) добавляли в схему Козьмы новые элементы, воспринятые из народных преданий. Наиболее независим (и стал самостоятельным источником для позднейших хронистов) Далимил, создавший в XIV в. «Чешскую рифмованную хронику» на родном языке. Здесь особенно много неотраженных ранее Козьмой фольклорных мотивов. XVI в. в Чехии, как и повсеместно, стал временем многочисленных псевдоисторических домыслов, романтического поиска новых сюжетов, обогащающих древнюю историю. Особенно отличился на этой ниве Гаек из Либочан. Его монументальная «Чешская хроника» в своей древнейшей части является кладезем в большей степени творческой фантазии автора, чем исторического или даже фольклорного материала.