Великое никогда - [78]

Там было темно, сыро, холодно. На мертвенно-зеленой воде большой лужи перед по-театральному размалеванным задником покачивалась золоченая раковина, поджидавшая своего Лоэнгрина… Какая разница между здешними местами и аттракционами Луна-Парка? Никакой, — решил Фредерик, — ровно никакой. А павильон в мавританском стиле — просто турецкие бани… и, ясно, с молодыми массажистами.

Толпа шла к выходу среди красот парка. Нет, Фредерик все-таки никак не мог понять, почему Режис прицепился к этому импотенту, глумившемуся над любовью и искусством. Который ничего не мог создать— ни ребенка, ни произведения искусства. Здесь лубок подменял живопись, позолоченный гипс — настоящее золото, бенгальские огни— пламя, и зеркала передразнивали бесконечность. Вроде Монмартра с его «Адом» и «Раем», рассчитанными на туристов. Мадлена проговорила: «Я устала…» — и присела на скамейку. Мимо проходили люди, оглядывались на них…

Мадлена снова завела свое: Режис привязался к Людовику вовсе не потому, что восхищался им, он считал, что в данном случае ему удалось познать историческую личность так, словно он сам ее создал. Режис решил, что знает его, и говорил о нем — небывалый случай! — как историк, верящий в историческую правду. Он с умыслом выбрал для этого фигуру, вокруг которой нагромоздили больше всего тайн. Для Режиса замки этого короля были куда красноречивее, чем, скажем, его дневник… Его восхищала четкость этого архитектурного и декоративного почерка. Король, самый скрытный из людей, выдавал себя с головой, как будто выкрикивал во все горло самые сокровенные свои тайны перед целым светом. Фредерик повысил голос: если вы знаете, из чего сделано дерьмо, это еще не значит, что вам интересно его изучать! Возвести для себя топорную театральную декорацию, уверовать в нее, в ней жить… Играть роль короля в картонных доспехах! Человек все прочел, все видел, все слышал… а на что это ему пригодилось? На то, чтобы создать вот эту дешевку?

Мадлена заартачилась. Кого она защищала? Режиса? Короля?

— И все-таки он сумел сложить свою королевскую власть к ногам Лоэнгрина, Тристана и Изольды… Ему было семнадцать лет, когда он писал гонимому и всеми презираемому Вагнеру: «Mein einziger! Mein göttlicher Freund!»

— Я не понимаю по-немецки, — сердито огрызнулся Фредерик.

— Мой единственный! Мой божественный друг! — терпеливо перевела Мадлена.

Последние посетители покидали парк. Мадлена и Фредерик пошли за ними.

И снова замки Короля Людовика II… Встревоженный Фредерик хмуро следовал за Мадленой, передал ей управление машиной, а сам молча сидел рядом, как безбожник, которого везут на паломничество в Лурд. Замок Нейшванштейн, возвышавшийся на вершине скалы, легко вписывавшийся в пейзаж замок, с его башнями, скользившими, как драпировка, по крутым склонам, не разогнал его дурного настроения. Пусть Мадлена умиляется этому королю со всеми его рахатлукумовскими постройками. Этот тронный зал без трона, эти колонны из поддельной ляпис-лазури, эти гобелены, которые пока еще были только эскизами гобеленов, эти километры залов, лестниц… Калекам трудно было подниматься по крутым дорогам, ведущим к замкам, и по сотням ступенек в башнях, и все-таки они шли, подхваченные толпой, лишь бы полюбоваться этой роскошью, этим великолепным мейссенским фарфором и парчовыми тканями, этими висящими друг против друга зеркалами, которые повторяли блеск люстр и уводили его куда-то вглубь. Фрески… километры фресок на потолках и на стенах… «Вот где бы обои нашли себе широкое применение!» — заметил Фредерик, и Мадлена почувствовала обиду. Бедный, незадачливый король, бедный горемыка король. В замке Герренхимзее — подражании Версалю в честь Франции, в честь короля Солнца, в этом фальшивом бессмысленном Версале Фредерик окончательно разнервничался. Мадлена сделала последнюю попытку: «Разве тебе не доставляет удовольствия эта пощечина Пруссии?» Гид, очевидно, студент, который целые дни, по нескольку раз в день восхвалял красоты французского замка, построенного для немецкого короля, бубнил: «Спальня короля… парадные постели… по примеру французского короля, который давал аудиенции при вставании… Весьма характерная для французов манера…» Толпа посетителей беззлобно хихикала. Становилось все жарче…

Фредерик побледнел под загаром, цвет лица у него стал странно серый… Он сказал, что пойдет посидит на боковой аллее рядом с главной, похожей на большую версальскую перспективу…

— Хочу домой, — сказал он, — не могу я больше этого выносить. Это бессильное подтверждение отсутствия силы… безумное нагромождение лжедоказательств…

— И тебе его не жалко? Не жалко, что его обманывали, как ребенка, подсовывали вместо мрамора и бронзы размалеванный гипс?

— Жалко? Да брось, Мадлена… Неужели ты можешь лить слезы над королями из романов для горничных? Чем это лучше исповеди кинозвезд?

Он был бледен, и его верхняя бритая губа казалась странно голой и жесткой.

— Мне что-то не по себе, — быстро проговорил он и нырнул в кусты. — Ничего, — пояснил он, вернувшись, — просто меня стошнило. Очевидно, я съел что-нибудь неподходящее.

Вечер прошел среди восхитительного покоя и запаха розовых флоксов, растущих на длинных рабатках в саду отеля. Они удрали из Химзее и проделали на машине не меньше двухсот километров, чтобы вернуться в этот мирный ландшафт. За окнами под стук посуды стрекотали обедающие. Оба устали, были возбуждены, обоим не спалось…