Великое [не]русское путешествие - [8]
— нет, не узнать своим город и не признать своим. Только где-то близ Льва Толстого, когда прочел вслух транспарант поперек Кировского: «Слава народу-победителю!» — и форсированно рассмеялся, обернувшись с переднего сиденья, и предложил разделить веселое недоумение: «За что слава? какому народу? кого победителю?» — понял, что фальшивит, что врет! что не памятью доотъездного знания — но знанием поротой своей жопы знает и помнит, какому — здесь — такому народу и за что — слава, и ужаснулся, что — как и не уезжал.
И тогда оттолкнулась всеми четырьмя ногами и, наверное, хвостом его психика от этого «как и не уезжал», и выползла из-под обвала, из-под оползня этой памяти мокрая ледяная психика. «Нет, уехал. Да, уезжал».
И больше никогда не переживал он это ощущение непрерывности своего всегда существования «дома», в Ленинграде, что на планете Россия.
Позднее, как ни звал, ни подманивал с явным мазохизмом он это ощущение неотъезда, как ни натягивал края вырванной и незашитой ткани непрерывности, края не сходились, зияние не затягивалось, и в дыру изображения, в прорехи — до глазного дна — вбивало стальные лучи бешеное солнце другой — его Планеты.
И при перехлесте лоскутов изображения не был гладок шов, и приходилось с треском пороть наметанные лохмотья, и вообще терялась иголка, и нить не вдевалась в верблюжье ушко. Раз! — так и не вдел нить — раз! — и! — навсегда! — трясущимися от волнения и с похмелья руками, когда мы еще приближались к «его дому», в котором «он жил» почти до самого отъезда, и бил барабан, и впереди несли куруры[63], пока мы и сошли в микроскопическую прихожую, где белая стояла, крохотная — сама себе по пояс — мама.
Глава девятая,
кратчайшая
— Сыненька, какой же ты все-таки у меня страшный! — сказала мама.
Конец второй книги
Книга третья
Чудовища из завизжавшей прорвы
Немалое удовольствие доставляет мне уверенность, что это произведение не может быть подвергнуто критике. В самом деле, какие возражения можно сделать писателю, который излагает одни только голые факты, имевшие место в таких отдаленных странах, не представляющих для нас ни малейшего интереса ни в торговом, ни в политическом отношении? Кроме того, я не смотрю на вещи с партийной точки зрения, но пишу беспристрастно, без предубеждения, без зложелательства к какому-нибудь лицу или к какой-нибудь группе лиц.
Джонатан Свифт.«Путешествия Гулливера»
Глава десятая,
где описания луны
прелестным нашим юмором оживлены
Я к вам вернусь[64], — опрометчиво обещал в 1982 году поэт. Я к вам вернусь / еще бы только свет / стоял всю ночь / и на реке кричала / в одеждах праздничных / ну а меня все нет / какая-нибудь память одичало / и чтоб к водам пустынного причала / сошли друзья моих веселых лет /… — придумывал, то есть сочинял, то есть фантазировал некий поэт в безвоздушной, довоенной ночи Неве-Якова[65] (понятно, что до ливанской кампании 82-го, — как справиться?.. с комком в горле?.. о точной дате?.. как? дневников — не ведем, шиш потомству!) — в ночи Неве-Якова, нагорного предместья Горнего Ерусалима,
предместья пятого года жизни в Эрец-Исраэль[66];
предместья, в каком висит в воздухе, так, что устоялся и к нему привыкли, русский топор еврейского похмелья — хамсина навсегда;
предместья, из чьих астматических окон вылетал плановый дымок паранойи;
где водка теплая, жисть пропащая, дети визжащие, а жены гулящие;
где безденежье означается не «0» (на выбор — нулем, гласной, междометием, дыркой от бейгале[67]), но числом отрицательным, а вообще, все величины — мнимы;
в том баснословном довоенном Неве-Якове,
где жили поэты, и каждый встречал бывшего харьковского негодяй-прозаика[68], ночью в темных очках и с пулей в стволе, пофонарно шарахающегося отсутствию собственной тени;
где выходил в жаркий еврейский, приходящийся на сентябрь, Новый год ностальгически-московский беллетрист[69], одетый Дедом Морозом с бородой из ваты: беллетрист тянул на бечеве автомобиль по имени «Неистовый Роланд», до пенсии марки «Принц», а ныне дикий агрегат без тормозов, но с орифламмой на корме, и тянул датый беллетрист конвой крылатых несчастий по бокам, и баском, сам-хор, тянул: «Наши жены в пушки заряжены», в то время как юная, розово-рыжая помоечная кошка жены его, развернувшись на балконе, перечитывала монументальное издание «Книги о вкусной и здоровой пище» с предисловием Анастаса Микояна от 1952 года, перелистывала, с физической болью переворачивая каждую страницу изображения кондитерских изделий в масштабе 1:3, и, обводя оральный свой рот неправдоподобно оранжевым, оральным же, лингвусом, мявом мяукала: «Оргазм!»;
