Великий Тёс - [282]

Бекетов по-старчески занудно стал перечислять меха, шубы, шелка — все, что у него украли. Илейка, слушая, сопел все громче и громче. Не выдержав, ахнул:

— Вот так за прокорм воевал! Ни на Лене, ни на Ангаре, на погромах сроду столько не брали. И дворянин Зиновьев ехал на Амур для сыска над Хабаровым с двумя стругами, через два месяца возвращался с пятью.

Бекетов неприязненно взглянул на старого промышленного, ничего не ответил. Поднялся.

— Однако пора! — обернулся к Ивану: — Теперь уж, поди, только перед Господом увидимся! Прощай, что ли, брат!

— И эта встреча чудо! — всхлипнул Иван. Обнял товарища. — Кто первый перед Ним предстанет — тот и молись за нашу старость!

Поплыл струг, взмахивая веслами, как птица крыльями. Постояв, Похабов обернулся к Илейке.

— А я слыхал, ты с Васькой поверстался в казаки по Верхоленскому острогу? — спросил, оглядывая давнего знакомца. — Хохотал, помню, до упаду! — признался с грустной улыбкой.

— Служил в казаках, — нахмурив лоб, признался Илейка. — Последние годы при Якутском остроге.

Скинул Похабов шапку, перекрестился на восход солнца, вспоминая друзей-товарищей.

— Все хотели быть в первых, — озлился вдруг Илейка. — Я этот самый волок открыл. Кто помнит о том? Разве Господь? — Он тоже перекрестился и знакомо засопел: — Однако такая встреча! Надо бы выпить.

Иван мог попросить вина у воеводы, но вернулся на гостиный двор, к лавкам, выбрал новый, толстого сукна зипун, примерил его и спросил сидельца, сколько даст в обмен на его дорогой кафтан.

Сиделец долго рядился, жаловался, что зипуны в спросе, а покупатель на кафтан еще невесть когда найдется, между тем прощупал все швы. Сторговались они на рубле с двугривенным в продажную и покупную пошлины.

— В кабак не пойдем, однако! — опасливо остановил Похабова Илейка.

— Драться будешь? — усмехнулся Иван.

— Давно уж пьяный не дерусь, — оправдался Илейка. — Нынче, как выпью чарочку, так плачу. — Засопел, воротя нос, и оправдался: — Там, в кабаке, подсядут всякие знакомые, ни выпить, ни поговорить не дадут.

— И то правда! — согласился Иван.

— Я тебя вон там подожду, — Илейка указал на берег с нависшим над водой кустарником. — Костерок разведу. Посидим возле дымка, подальше от чужих глаз.

С седой бородой, в грубом зипуне нараспашку, в красной шапке, с золотыми бляхами шебалташа поверх шелкового кушака, Похабов обращал на себя взоры здешних проходных людей. Изредка он встречался со знакомыми. Те кивали и кланялись ему с почтением, с недоумением глядели на зипун.

Половой, узнав бывшего братского приказчика, казачьего голову, против указа воеводы налил ему в кувшин кружку хлебного вина на вынос.

Илейка терпеливо ждал возле небольшого костерка. Его узловатые, натруженные пальцы рук сжимались и разжимались. Он взглянул на Похабова тоскливым и пристальным взглядом пропойцы, повеселел, увидев кувшин, достал из-за пазухи чарку, искусно вырезанную из березового капа.

— Во славу Божью! — перекрестился на церковную маковку, возвышавшуюся над острожной стеной. Выпил не поперхнувшись, благостно помолчал и снова заговорил: — Как расстался с братаном, так все думаю, кто кого предал и бросил? — И опять озлился вдруг, бросая тоскливые взгляды на кувшин. — Кости болят, ночами не спится, мерзну зимой и летом, прежней силы нет!

— Старость не радость! — степенно согласился Иван. — Сказывают, у покойников ничего не болит и не мерзнут они. Только говорят все послухи. Хоть бы одного Лазаря послушать.

Илейка уставился на него туповатыми глазами и захохотал, придвигая чарку. После другой, за помин душ товарищей, спросил, пошмыгивая носом:

— Ты-то как жил? Тогда еще ходил в сынах боярских да в атаманах.

Иван помолчал, пригладил пальцами седую бороду.

— В воеводы не вышел, а казачьим головой служил. — И развязался хмельной язык, запросила выговориться душа, рассказал о построенных острогах, о кончине невенчанной жены, о брате, не умолчал и о том, что нынче, без вины, в бегах.

В глазах Илейки затеплилось понимание. За свою долгую и многотрудную жизнь кое-какой умишко нажил и он.

— Долгонько будешь правду искать! — с сочувствием покачал головой на крепкой еще, бурой, как кора, шее. Подбросил хвороста в костер. — Много промышленных зарекались тебя убить, да и я, по грехам, то злился, то каялся. Всякое было. Служил ты воеводам, как пес. Иному казаку, бывало, покажешь пару соболей и иди на все четыре стороны. Ты же всю десятину возьмешь, да еще лучшей рухлядью, все животы перевернешь, с лишнего пудика ржи и то отсыплешь. Но чтобы ради корысти, против закона — такого на тебя никто не скажет.

Что о том? — встрепенулся вдруг. — Я и сам служил, то и другое пережил. — Илейка хлюпнул носом и сказал трезвеющим голосом: — Знаю, ты не предашь, хоть бы и себе в оправдание! Скажу тайное. Я тоже в бегах. В ватажке у меня все старые сибирцы и один, как я, беглый казак. Заявились мы промышлять соболя возле Верхоленского острога. И будем там промышлять зиму, а потом уйдем в Дауры, другим путем, где нет застав.

— Слышал ведь от Петрухи — война там! — шевельнул плечами Похабов.

— Ну и пусть! Нам война в обычай. Зато хлеба наедимся. Даст Бог, чего-нибудь добудем на старость. А помрем на Великом Тёсе — знать, судьба! Наши кости, крест или холмик станут затесью на великом пути в Ирию. Вдруг и сами дойдем! — восторженно прошептал, молодея лицом.