Великий страх в горах - [9]

Прошло немного времени. Это случилось чуть позже, правда, хозяин с племянником все еще стояли возле очага. Они все еще стояли у котла, как вдруг им показалось, что в комнате стало меньше света, словно кто-то стоял в дверном проеме; в дверном проеме и в самом деле кто-то стоял, но они даже не обернулись.

Услышав голос у себя за спиной они поняли, что это Бартелеми, они узнали Бартелеми по голосу.

Он спросил:

— Вы ничего не слышали сегодня ночью?

Хозяин молча продолжал размешивать деревянной лопаткой творожную массу, и, помедлив, ответил:

— Нет.

Было непонятно, к кому обращался Бартелеми, но хозяин ответил, потому что был старшим:

— Нет, не слышали.

Он так и не обернулся, а Бартелеми сказал: «Ну и ладно… Раз вы ничего не слышали…»

Его плечи и бороду освещал дневной свет; а лицо — огонь; он стоял в дверном проеме и говорил:

— Просто в тот раз все именно так и началось… Поэтому я подумал, не слышали ли вы, как кто-то ходил этой ночью, потому что в тот раз мы слышали, как кто-то ходил, но вы ничего не слышали, может, мне показалось…

Он тихо бормотал все это себе в бороду, но терпение мастера иссякло, и он спросил, обернувшись к Бартелеми:

— У вас же есть эта ваша записка?

— Есть.

— И вы сами говорили, что с этой бумажкой вам ничего не грозит?

— Мне — нет.

— Ну, так оставьте нас в покое…

Хозяин говорил раздраженно, потому что ему надо было следить за котлом, что было делом тонким и требующим внимания:

— Мы как-нибудь сами разберемся.

Он пожал плечами; Бартелеми не стал настаивать и вернулся к своей тачке; время шло своим чередом, и солнце уже добралось до середины той полоски неба, которая только и была видна над узким коридором ущелья, в котором мы должны были провести три месяца, не видя никого, не видя ничего, кроме солнца, проходящего каждый день над нами по одному и тому же пути, по прямой линии, словно по канату.

Этот первый день оказался коротким, потому что солнце быстро от нас спряталось. Еще не было пяти, когда мы увидели, как что-то набросилось на него, стало вгрызаться в него снизу. В тот день это был рог, венчавший один из хребтов; этот рог вонзился в нижнюю часть солнечного диска, как клин, которым раскалывают деревянный чурбан.

Солнце действительно разрубили пополам, от нижнего края и до верхнего; и эти половины там, наверху, расходились друг от друга все дальше, а потом упали вниз, каждая в свою сторону, и покатились прямо на вас. В небе остались висеть две большие темно-красные головешки, быстро уменьшавшиеся в размерах. А потом рог и удерживающий его откос стали наклоняться, наклоняться все ниже и сбросили с себя свою тень, словно одежду. Солнца больше не было. Осталась только большая тень, лежавшая на нас; потом мы увидели, как она побежала позади нас, быстро взбираясь сначала по травянистым склонам, потом, чуть замедлив свой бег, по первым скалам; а в это время все вокруг меняло свой вид, меняло цвет, и даже погода изменилась.

В один миг вы переместились из одного времени года в другое, из середины лета в конец осени, переместились внезапно, без подготовки, едва только день сменился ночью. День здесь заканчивается, когда заходит солнце: вот почему дни здесь такие короткие.

Жозеф и Ромен стали собираться идти за стадом.

Никто не знал, где Клу, никто никогда не знал, где он. Старый Бартелеми все еще сновал туда-сюда со своей тачкой.

Хозяин с племянником присели у сухой каменной стены хижины, еще хранившей солнечное тепло, которое грело спину, потому что стена была теплой, как протопленная печь.

Они сидели и ждали возвращения стада и встали, когда все пришли, потому что надо было снова доить коров, чем и занялись все семеро. Теперь казалось, что ночь не наступит никогда, потому что вокруг вас царил неизменный полумрак, освещенный розовыми лампами, горящими на снегах, на самых высоких пиках, на самой вершине ледника.

Подоили, закончили доить, а лампы все еще горели там, наверху.

Ромен уже начал варить суп, а они все горели и горели.

Прошло еще немного времени прежде, чем первая лампа начала бледнеть, и, наконец, погасла; угли покраснели и покрылись тонким слоем серой золы, сквозь которую пытались еще светить, но не могли; тогда мужчины вернулись в дом, один за другим, шаркая ногами, вошли в хижину и закрыли за собой дверь.

Все случилось чуть позже, у огня: они ведь все сидели вокруг огня. Они сидели кружком. Рядом с хозяином сидел его племянник, потом Жозеф, дальше Бартелеми. Бартелеми сидел лицом к дальней стене, а стена эта была не такой, как стены в обычных домах, сделанные руками человека из поставленных друг на друга камней: это был горный склон, то есть творение природы, не человеческое творение, но Божье. Это было основание большого горного хребта, основание природной стены из природного камня; на ней видны были большие влажные пятна, блестевшие в свете очага. Была эта стена; напротив стены — освещенное огнем лицо Бартелеми. По лицу скользили тени, потому что огонь то разгорался, то угасал, пламя описывало круги и заставляло двигаться и меняться местами предметы в комнате. Морщинистое лицо, лицо цвета копченой свиной кожи; борода, похожая на пучок сухой травы, в ширину была больше, чем в длину, маленький нос, рот, который никто никогда не видел (но место которого можно было определить по направлению мундштука трубки, воткнутого куда-то под усы). Бартелеми сидел лицом к стене, положив руки на колени и наклонив голову вперед, он сидел между Жозефом и Роменом, справа от которого сидели Клу и мальчишка, а хозяин с племянником сидели слева. Бартелеми сидел лицом к стене, и когда они смотрели на Бартелеми, то видели, как двигается его пышная борода, но он ничего не говорил. Остальные тоже молчали, потому что наступил момент, когда, набив после еды трубку, дают желудку время выполнить свою работу. Снаружи было совсем темно, и может быть, светили звезды, а может, их и не было, кто знает? Стояла тишина. Напрасно они прислушивались — они ничего не могли услышать, потому что все вокруг было так, как в начале мира, прежде еще, чем появились люди; или так, как будет в конце мира, когда людей уберут с лица земли: нигде нет никакого движения и нет никого; только воздух, камень и вода: то, что не чувствует, то, что не думает, то, что не говорит. Они прислушивались и ждали, но ничего не происходило; это была тихая ночь без ветра; послушали еще, но ничего не случилось. И треск огня в хижине, звук передвигаемой ноги, покашливания и плевки — по контрасту — казались им шумом. И тихий голос Бартелеми показался им неожиданно громким: «Да, да», — а потом Бартелеми снова покачал головой и пробормотал себе в бороду: «Да, да», — словно продолжая свой внутренний разговор с самим собою. Мужчины повернулись в его сторону. Тогда он еще раз качнул головой, выставил вперед руки и бороду, а хозяин спросил: