Великий Спорщик - [68]

Аббат Миконни спрашивает, что произошло бы в средней поместной церкви, если бы в нее зашел недавно покаявшийся воинственный коммунист, воевавший с «опиумом для народа», или женщина с панели. «Примут ли их? — спрашивает он. — Или мы принимаем Марию Магдалину только потому, что про нее написано в Евангелии? Интересно посмотреть, что будет, если такая Мария Магдалина зайдет на одно из наших собраний! Мы читаем о том, как не хотели иерусалимские евреи–христиане принимать к себе Савлагонителя, когда тот появился перед ними в качестве новообращенного. Как мы удивляемся их поведению! Хотел бы я посмотреть на Савла, зашедшего на одно из наших церковных „братских общений!"»[127]

В этом ложном фарисейском взгляде на церковь есть еще один аспект. Фарисейство ведь проявляется не только в нравственном отношении; оно может принимать также социальные и национальные формы. Как это нередко и происходит. Если церковь устанавливает более узкие рамки членства, чем указано в Писании, она становится фарисейской. Церковь объединяется общей верой в Христа и общим участием в Святом Духе. Кроме этого, у членов церкви часто вообще нет ничего общего. Мы отличаемся друг от друга темпераментом, характером, образованием, цветом кожи, культурными обычаями, языком и великим множеством других вещей. И слава Богу, что это так! Церковь удивительно универсальна, в ней «нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского» (Гал. 3:28). Иными словами, во Христе все мы равны. Различия по национальности и положению в обществе, которые разделяют людей в других человеческих сообществах, не имеют места в сообществе христианском. Притащив в христианское братство классовые или расовые различия, мы погубим его. «Рыбак рыбака видит издалека», — вообще, в этом, конечно, есть доля правды, но это — не христианская пословица. Слава церкви состоит не в том, что все мы похожи друг на друга, а как раз в том, что все мы непохожи. Так что с холодностью отворачиваться от брата и отталкивать его лишь из–за цвета его кожи, длины волос или косноязычия — значит предавать Христа и присоединяться к фарисеям.

2. Второй причиной того, что церковь устраняется от мира, является подлинная (пусть и ошибочная) боязнь оскверниться. Это дух монашества. Не следует категорически его осуждать, ибо он является искажением благородного идеала. Начинается все с истинного библейского признания того факта, что «мир», человеческое общество, отвергающее Божье правление, является попросту злым. Далее возникает желание выслушать библейские наставления — выслушать и исполнить! — о том, чтобы не любить мир, не сообразовываться с ним, а хранить себя неоскверненным от него (1 Ин. 2:15–17; Рим. 12:2; Иак. 1:27). Но за этим следует неверный поворот. Подразумевается, что единственный эффективный способ сохранить себя в чистоте — это избегать общества мирских людей; единственный путь отвергнуть мирскую жизнь — это устраниться из мира. Желание благое, но выводы, к сожалению, совершенно ошибочные.

Говоря все это, я не хочу подвергать сомнению искренность монахов и отшельников. Мне также не хотелось бы преуменьшать все то, чем христианство обязано монашеским орденам. Хотя некоторые монастыри и были рассадниками греха и алчности, другие, наоборот, в прошлые столетия являлись островками христианской культуры в бурном море варварства.

Кстати, тех евангельских христиан, которые всегда отвергали монашество, позднее обвиняли именно в приверженности к нему. И, по моему мнению, это обвинение в какой–то степени справедливо. Так, например, д–р Юджин Л. Смит, исполнительный секретарь Нью–Йоркского отдела Всемирного совета церквей, писал: «Я начал видеть в них истинных монахов нашего века, озабоченных, прежде всего, сохранением веры во всей ее чистоте посреди гибнущего и распадающегося мира — и готовых принять, зачастую ничуть не сомневаясь, все жертвы и трудности, которые потребуется для этого перенести»[128].

Тем не менее, нам придется подчеркнуть, что монашество, какую бы форму оно ни принимало, не является истинным христианским идеалом. Поскольку оно представляет собой уход от мира, то становится выражением фарисейства; Иисус, наверное, предвидел эту опасность, когда просил у Отца: «Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла» (Ин. 17:15).

Надо добавить, что многие нынешние церкви и христиане, никогда не видевшие монастырскую жизнь изнутри, тем не менее, отличаются весьма «монашескими» взглядами. Это значит, что живут они в религиозном затворничестве, будучи отгороженными от всего мира. Они очень мало или почти совсем не заботятся о людях, не входящих в их собственный кружок, и заняты, в основном, самосохранением. Именно эта ошибка, больше чем все остальное, спровоцировала появление модного теперь «нерелигиозного христианства». Конечно, если под словом «религия» понимать пустой формализм и погруженность церкви только в свои заботы, то христианству действительно лучше стать «нерелигиозным». Видя в призыве к «нерелигиозности» борьбу с такими вещами, мы не можем не поддерживать это движение. Однако стоит заметить, что «религия» в смысле публичного, совместного поклонения Богу всегда будет нужным и законным выражением христианства. Но такое поклонение неугодно Богу, если существует само по себе, а христиане не желают жить в мире и быть ему свидетелями и служителями. Церковь, живущая только для себя, должна умереть. Она становится фарисейской, а не христианской. Воистину христианская церковь существует для Бога и для людей вокруг.