Великий поход за освобождение Индии - [10]

— Предложение мое простое, Казис Янович. Собрать всех представителей языковых групп и подгрупп, и пусть они послушают этого туземца. Что касается меня, то, хотя я совсем не знаю идиша, могу со всей ответственностью заявить, что его язык не принадлежит ни к семитской группе языков, ни к германской. А что можете сказать вы, Казис Янович, как носитель латышского языка?

Лапиньш посмотрел на туземца.

— Кад таве вялняс гребту[7], — сказал он и отвернулся.

Длинной вереницей стоял кавалерийский интернационал: чех, венгр, эстонец, карел, финн, молдаванин, киргиз, казах, удмурт, грузин, лезгин, и, как стали говорить позже, многие-многие другие. Они поочередно подходили к юному стрелку, слушали одну и ту же фразу и мотали отрицательно головой.

Китаец Сунь слушать не стал, а, глядя в упор, стал задавать вопросы по-китайски, но вдруг стрелок резко ударил его ладонью по щеке. Сунь закрыл ладонями лицо и заплакал. Презрительно глянув на него, стрелок отвернулся.

Вновь собрались отцы командиры.

— Если опираться на платформу революционного процесса, то мы должны помиловать его и взять с собой, — говорил Брускин. — С точки зрения ортодоксального христианства, к примеру, дохристианские язычники были безгрешны, так как они не могли еще знать истинной, по мнению христиан, веры. Может быть, он стрелял в нас не как в красных, а как в белых?

— А як же стяг? — развел руками Ведмеденко. — Чи вин нэ бачив, що стяг чорвоний?

Новиков сосредоточенно молчал и все переводил взгляд с лица пацана на лицо медного бога. Они были похожи как две капли воды. И пропорции тела, и осанка, и медный бубенчик на шее.

— Взять его с собой мы не можем, — задумчиво заговорил Шведов. — Братки его в первом же бою уконтрапупят. Если сегодня ночью не придушат.

— Хай ме бхарата пули, — встревоженно напомнил о себе подросток.

— Вот тебе и пули, — вздохнул Шведов. — Дитя ведь еще... Может, оставим его здесь завтра, а сами дальше пойдем?

— Он упил тватцать тевять наших поевых товарищей, вы запыли это? — спросил свистящим шепотом Лапиньш.

Все опустили глаза.

И вдруг глухо и тяжело ухнуло что-то в глубине гор, будто шевельнулось там их великое сердце.

Ночью Иван нашел в одном из домов спящего комиссара и с силой потряс его за плечо.

— Что? — спросонок вертел головой Брускин.

— Слушай, Григорь Наумыч! — зашептал Новик. — Места себе не нахожу, крутит все в груди у меня. Нельзя того пацана казнить!

Брускин потер лицо ладонью.

— Почему?

— Почему — не знаю, а что нельзя — знаю точно!

— Казнить... нельзя... помиловать... — задумчиво проговорил комиссар.

— Тебе не казалось, Григорь Наумыч, что ты его где-то уже видел? — с горящими глазами шептал Иван.

— Да, казалось, но я подумал, что это обычное дежа-вю. А что, вам тоже?

— Знаешь, где ты его видел? Вот он! — Иван торопливо зажег спичку и поднес ее к лицу медного бога.

— Да, пожалуй, похож, — согласился Брускин.

— Да не похож, а он сам и есть! Я уж все гляделки проглядел! Он бог ихний! Понимаешь, какое дело? Я как думаю... Он всех своих прогнал, спрятал выше ли, ниже ли, хрен их знает, а сам решил нас наказать за то, что мы в его владения без спросу зашли, понимаешь?

— Версия вполне убедительная. Горные народы часто выбирают себе живых богов. Тот же тибетский далай-лама... Но разве это что-нибудь меняет?

Новиков растерялся.

— Да как же... Бог как-никак!

Брускин покачал головой.

— Какая у вас все-таки каша в голове, Иван Васильевич! В борьбе с религией наши враги не верующие, а боги, тем более если они — живые.

На рассвете перед выходом состоялась казнь. Петлю приладили на брусе, торчащем из стены храма рядом с небольшим медным колоколом.

— “По закону революционного времени за контрреволюционную деятельность гражданин Хайме Бхарата Пули приговаривается к смертной казни через повешение. Приговор осуществить немедленно”, — громко прочитал по бумажке комиссар артполка.

— Хай ме бхарата пули![8] — звонко крикнул мальчик, глядя в небо.

Командир артполка Михей Зюзин ловко и привычно выбил из-под ног приговоренного пустой снарядный ящик. Бог дрыгнул ногами, пытаясь ухватиться руками за веревку над головой, сильно качнулся, ударился лбом о колокол и тут же послушно опустил руки и испустил дух. Глухой медный звон заметался по ущелью и, успокаиваясь, стал подниматься к небу.

Москва. Кремль.

13 июня 1920 года.

Ленин сидел в глубоком кожаном, в белом полотняном чехле кресле и что-то быстро и увлеченно писал, пристроив на колене блокнот. Ему не мешал стрекот телеграфного аппарата, стоящего рядом на стуле. Выползающую из него ленту принимал телеграфист — атлетически сложенный красноармеец в гимнастерке, галифе и ботинках с обмотками — и громко вслух читал:

— “Лондон. Как передает агентство Рейтер из Индии...”

Ленин тут же оторвался от работы, поднял голову, внимательно вслушиваясь в каждое слово.

— “В индийских Гималаях произошло самое сильное за последние пятьдесят лет землетрясение. По подсчетам английских специалистов, это ужасное стихийное бедствие унесло не менее ста тысяч человеческих жизней”.

С громким шлепком упал вдруг на пол блокнот и покатилась ручка. Телеграфист оторвал взгляд от ленты. Ленин лежал в кресле неподвижно, глаза его были закрыты.