Великий перелом - [193]

Подошел буксир — помочь «Гаральду Хардраду» пришвартоваться к пирсу, переполненному людьми. Как только швартовы на носу и корме привязали судно к пирсу, как только были уложены сходни, на борт ринулась орда одетых в твид англичан с безошибочно определяемой внешностью ученых. Они вцеплялись в каждого немца, задавая единственный вопрос то по-английски, то по-немецки:

— Где она?

— Где что? — спросил одного из них Бэгнолл.

Услышав несомненно английский выговор, тот ответил без малейшего колебания:

— Как что, вода, конечно же!

Бэгнолл почесал в затылке.

* * *

Повар вылил черпак супа в миску Давида Нуссбойма. Он зачерпнул суп с самого дна большого чугунного котла — много капустных листьев и кусков рыбы. Пайка хлеба, которую он вручил Нуссбойму, была полновесной, может, даже и потяжелее. Это был тот же черный хлеб, грубый и жесткий, но теплый, недавно из печи и с приятным запахом. Чай был приготовлен из местных кореньев, листьев и ягод, но в стакан повар добавил достаточно сахара, чтобы получилось почти вкусно.

И тесниться во время еды ему больше не приходилось. Клерки, переводчики и прочие служащие питались раньше основной массы зэков. Нуссбойм с отвращением вспомнил толкучку, в которой он должен был локтями защищать отвоеванное пространство; несколько раз его сталкивали со скамьи на пол.

Он сосредоточился на еде. С каждым глотком супа в него втекало благополучие. Он был почти сыт. Он отпил чая, наслаждаясь каждой частицей растворенного сахара, текущей по языку. Когда живот полон, жизнь выглядит неплохо — некоторое время.

— Ну, Давид Аронович, как вам нравится разговаривать с ящерами? — спросил Моисей Апфельбаум, главный клерк полковника Скрябина. Он обратился к Нуссбойму на идиш, но тем не менее назвал его по имени-отчеству, что везде в СССР было проявлением показной вежливости, хотя в гулаге, где отчество отбрасывалось даже на русском, казалось абсурдным.

Тем не менее Нуссбойм ответил в его стиле:

— По сравнению со свободой, Моисей Соломонович, это не так много. По сравнению с рубкой леса…

Он не стал продолжать. Ему не надо было продолжать.

Апфельбаум кивнул. Это был сухощавый человек средних лет, с глазами, казавшимися огромными за стеклами очков в стальной оправе.

— О свободе вам нет нужды беспокоиться, тем более здесь. В гулаге есть вещи и похуже, чем рубка леса, поверьте мне. Неудачники роют канал. Можно быть неудачником, но можно быть умнее. Хорошо быть умным, не так ли?

— Пожалуй, да, — ответил Нуссбойм.

Клерки, повара и доверенные зэки, которые обеспечивали функционирование гулага — потому что вся система рухнула бы за несколько дней, если не часов, если бы НКВД само делало всю работу, — представляли во многом лучшую компанию, чем зэки из прежней рабочей бригады. Пусть даже многие из них были убежденными коммунистами («большими роялистами, чем сам король», — вспомнилось ему), такими же приверженцами принципов Маркса-Энгельса-Ленина, как и те, кто сослал их сюда, но они были по большей части образованными людьми. С ними Давиду было куда проще, чем с обычными преступниками, составлявшими большинство в бригадах.

Теперь у него была легкая работа. За нее он получал больше еды. Он мог бы считать себя — нет, не счастливым: надо быть сумасшедшим, чтобы быть в гулаге счастливым, — но он был довольным, насколько это возможно. Он всегда верил в сотрудничество с власть имущими, кто бы это ни был — польское правительство, нацисты, ящеры, а теперь и НКВД.

Но когда зэки, с которыми он прежде работал, шаркая ногами, шли в лес в начале тяжкого рабочего дня, они бросали на него такие взгляды, что кровь стыла в жилах. Со времен учебы в хедере ему на память приходили слова «мене, мене, текел упарсин». Он чувствовал вину за то, что ему легче, чем его бывшим товарищам, хотя разумом понимал, что, работая переводчиком у ящеров, он приносит гораздо больше пользы, чем срубая очередную сосну или березу.

— Вы не коммунист, — сказал Апфельбаум, изучая его своими увеличенными глазами. Нуссбойм согласился. — Тем не менее вы остаетесь идеалистом.

— Может, и так, — сказал Нуссбойм.

Ему хотелось добавить: «Вам-то какое дело?» Но он промолчал — он не такой дурак, чтобы оскорблять человека, имеющего легкий и доверительный доступ к коменданту лагеря.

Мозоли на его руках уже начали размягчаться, но он знал, как легко в его руках могут снова оказаться топорище и ручки пилы.

— Это необязательно идет вам на пользу, — сказал Апфельбаум.

Нуссбойм пожал плечами.

— Если бы все шло мне на пользу, разве я был бы здесь?

Апфельбаум сделал паузу, чтобы отпить своего эрзац-чая, затем улыбнулся. Его улыбка была настолько очаровывающей, что в душе у Нуссбойма зашевелилось подозрение.

— И снова хочу напомнить вам, что есть вещи гораздо хуже, чем то, что вы имеете сейчас. От вас даже не требовали доносить на товарищей из вашей старой бригады, не так ли?

— Нет, слава богу, — сказал Нуссбойм и поспешно добавил: — И я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них сказал что-то, о чем стоило бы донести.

После этого он полностью сосредоточился на миске с супом. К его облегчению, Апфельбаум больше не давил на него.