Великий Бенин - [3]

На одном из островов Зеленого мыса была сделана недолгая стоянка: запаслись водой и дровами — и вновь бескрайняя ширь океана.

Жизнь на корабле шла обычным чередом. Она была размерена звоном колокола, в который каждые полчаса звонил юнга, переворачивая склянки песочных часов: восемь склянок — смена вахты, сорок восемь — сутки прочь.

Обязанность переворачивать склянки досталась Диего Гальване, совместившему в своем лице юнгу и кока. Все на корабле знали, что Диего был студентом, изучал науки в Коимбре, но, покинув университет, предпочел шаткую палубу корабля сумрачным сводам аудиторий. Не слишком-то охотно согласился Сикейра включить в состав команды бывшего студента. Когда внезапно в лагашском порту ему преградил дорогу высокий нескладный юноша с живыми глазами и большим подвижным ртом, он долго с подозрением разглядывал его, оттягивая решение, задавая множество вопросов. Однако команда набиралась поспешно, каждый человек был находкой, и капитан, поморщившись, решился взять Диего в качестве младшего матроса.

Так бывший студент стал чистить трюмы, менять склянки да готовить на несложном приспособлении похлебку для матросов и мясо для капитана. Матросы полюбили Диего: парень был покладистый, веселый, отличный рассказчик. Его забавные истории не раз помогали коротать долгие часы вынужденного безделья во время штиля. Даже старые, любящие поворчать моряки хвалили незамысловатую стряпню Диего, а молодые матросы приобщали студента к трудной морской науке: учили ставить паруса, закидывать гафель, держать румпель, не забывая при этом посмеяться над его неудачной карьерой ученого.

— Эй, студент, — крикнул скучающий вахтенный, едва Диего появился на палубе, — расскажи, как ты зубрил латынь в Коимбре!

— Что ты смыслишь в латыни, ты, научившийся лазить по мачте подобно обезьяне, — с комической серьезностью ответил Диего, выбрасывая за борт очистки. — Учить латынь, друзья мои и братья, почти так же сложно, как приготовить обед на сорок человек из одного сухого копыта, которое щедро выдает мне наш славный боцман, насквозь пропитавшийся солью всех морей и океанов. Понять склонения можно только после того, как съешь хороший кусрк мяса и запьешь его добрым вином, а так как мы, друзья мои и братья, довольствуемся жидкой похлебкой и прокисшим пивом, то говорить о священном языке богов и героев на голодное брюхо представляется мне греховным.

— Ну, если латынь, или, как ты говоришь, язык богов и героев, так дружна с мясом и вином, почему же ты удрал от нее на наши харчи? — ворчливо возразил боцман, садясь на свернутый якорный канат.

— О командир и отец наш, — Диего сложил в поклоне свое длинное тело, — не я оставил латынь, а она меня. Расскажу-ка я вам печальную повесть — и оплачем судьбу бывшего студента, ставшего бесприютным скитальцем по неведомым морям.

Диего уселся на опрокинутое ведро. Свободные от вахты матросы, предвкушая веселье, расположились вокруг него.

— Так вот, братцы, — начал Диего, — видно, не помогли молитвы доброй матушки, мечтавшей увидеть своего маленького сыночка в докторской мантии. Исполняя ее волю, я честно зубрил науки целых три года. Целых три года питался пищей духовной, а от нее, друзья мои, в брюхе урчит так, словно сидит там еретик и приговаривает: «Продай за хороший обед черту собственный скелет, да и душу в придачу». А сатана не дремлет. Никто другой, как он подбил меня поухаживать за профессорской дочкой. «Что ж, — решил я, — может, и впрямь повезет, стану зятем профессора, каждый день обедать буду».

— Губа не дура, — ехидно вставил боцман.

— Ну вот, прокрался я вечером в сад, притаился в кустах под окнами профессорского дома, жду — не покажется ли мой предмет. И впрямь, появилась. Ручками за перила балкона держится, глазки к небу подняла — на звезды смотрит. «Красавица…», — прошептал я тихонько. Испугалась барышня: «Ах, ах, кто здесь?» — и веер из правой ручки от страха выронила. Я веер схватил — да к балкону: «Не бойся, чудная, это твой раб, умирающий от любви». Соловьем разливаюсь. Уж так ее красоту и свои чувства описываю, словно стихи читаю. Слушает, не уходит. Потом говорит: «Я тебе не верю». «Прикажи убить меня, только не отрицай моей любви». «Может, ты и вправду любишь, — говорит мне на это красавица, — да только студенты — народ легкомысленный». «Что-то голос у моей козочки хриплый, — подумал я. — Уж не простудилась ли ночью на балконе? Надо закутать ее в мой плащ». Прыгнул я на балкон, накинул плащ на белые плечи, заглянул в личико моей суженой… — да как заору. Была-то это, братцы, не дочь профессора, а его сестра. Ведьма, каких свет не видывал. Двух мужей свела в могилу. И не иначе, как своей злостью. Бросил я плащ — да через перила, да вон из сада. До самого дома бежал, словно дьявол за мной гнался.

Громкий смех заглушил последние слова рассказчика. Смеялись все: и матросы, и кормчий, держащий румпель. Даже боцман, всегда хмурый и важный, снисходительно хохотнул в рыжую бороду.

— Ну, а дальше? — спросил кормчий сквозь смех.

— А дальше… Храню веер на память о дивном свидании, в склянки бью да вам, дуракам, похлебку варю.