Великие смерти: Тургенев. Достоевский. Блок. Булгаков - [2]

А пока другой документ — письмо молодому Тургеневу от его матери Варвары Петровны. Она пишет в нем о том самом злосчастном пароходе и о поведении сына во время пожара. «Слухи всюду доходят! — и мне уже многие говорили, к большому моему неудовольствию... Ты трусил...»

Ну, трусили, наверное, многие, подавляющее большинство, но при этом не вели себя так, что потом об этом судачили во всех российских салонах, причем судачили долго. Так, Авдотье Панаевой некий ее знакомый, находившийся на борту погибшего судна, поведал о том, как «один молоденький пассажир был наказан капитаном за то, что он, когда спустили лодку, чтобы первых свезти с горевшего парохода женщин и детей, толкал их, желая сесть раньше всех в лодку». Некоторое время спустя, встретив у Панаевой Тургенева, этот человек сразу же узнал того «молоденького пассажира», хотя минуло уже около пяти лет — Панаева и Тургенев познакомились лишь в 1842 году. Да и не узнать Тургенева было мудрено — при его-то богатырском сложении, которое, как нетрудно догадаться, невыгодно оттеняло малодушие исполина.

Панаева, правда, не имеет репутации беспристрастного и объективного мемуариста, что особенно следует помнить, когда она говорит о Тургеневе, которого явно недолюбливала. Но вот другой современник и к тому же близкий друг Тургенева на протяжении четырех десятилетий Павел Васильевич Анненков вынужден был констатировать в своих воспоминаниях: «Рассказывали тогда, со слов свидетелей общего бедствия, что он потерял голову от страха, волновался через меру на пароходе, взывал к любимой матери и извещал товарищей несчастия, что он богатый сын вдовы, хотя их было двое у нее, и должен быть для нее сохранен».

Это обстоятельство — выдача себя за единственного наследника богатой матушки (старший брат Николай умрет всего на четыре года раньше его) — вызывало особое возмущение публики. Ровно через 20 лет после событий на море Тургенев попытается публично опровергнуть это обстоятельство в открытом письме к редактору либеральных «Санкт-Петербургских ведомостей». «Близость смерти могла смутить девятнадцатилетнего мальчика, — писал он, — и я не намерен уверять читателя, что я глядел на нее равнодушно, но означенных слов... не произнес».

Это не последнее опровержение Тургенева. Минет еще 15 лет, «близость смерти» была теперь не менее реальна, чем тогда на пароходе (и уж куда реальнее, чем в том сне о зловещей старухе), чуть больше двух месяцев оставалось жить ему. И прекрасно понимающий свое положение писатель диктует по-французски своей подруге Полине Виардо текст, который можно считать его последним произведением. (Нет, предпоследним; будет еще одно, но то он отделать не успеет.) На русский его перевела живущая во Франции писательница Аделаида Луканина, автор перевод просмотрел и остался им доволен, а на английский — Оскар Уальд, прежде всего, как известно, ценивший в литературе художественные достоинства.

Произведение называлось «Пожар на море» и художественными достоинствами, несомненно, обладало. Но писателю, который готовился к уходу из жизни, важно в нем было другое: рассказать остающимся после него, как все происходило на самом деле. Он-то и есть тот самый очевидец, которого мы уже цитировали и имя которого обещали назвать позже. Его версия сильно отличается от той, что сопровождала Ивана Сергеевича всю жизнь. Но Иван Сергеевич подтверждает, что действительно сулил матросу деньги за свое спасение, даже сумму называет («обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки»), но при этом ни слова о том, что он якобы единственный ее наследник.

Рассказ «Пожар на море» начинается с календарной даты: «Это было в мае 1838 года», и датой заканчивается: «17 июня 1883 г.» — день, когда текст был продиктован Виардо. Сорок пять лет разделяют эти даты, практически вся взрослая жизнь Тургенева, которая, можно сказать, прошла если не под знаком смерти, то под ее пристальным присмотром. Нет, вовсе не случаен был сон о беззубой старухе, как не случайно и то, что единственный рассказ в «Записках охотника», в названии которого откровенно и даже несколько прямолинейно обозначена его тема, — это рассказ «Смерть».

Сразу несколько смертей проходит в нем, и какие все это пристойные, какие достойные смерти, без паники, без душевной суеты, но и без эффектного хладнокровия! Того самого близкого к героизму (возможно, ложному) хладнокровия, что десять лет назад будущий автор «Записок охотника» наблюдал на объятом пламенем злосчастном пароходе. Этот героизм, тогда еще без эпитета «ложный», весьма, надо полагать, впечатлил молодого русского путешественника, коли он спустя почти полвека, за несколько недель до смерти, будучи европейской знаменитостью, увековечит его в своем прощальном, по сути дела, произведении.

Речь у Тургенева идет о бывшем русском посланнике в Копенгагене Якове Дашкове. Тургенев, правда, ограничился инициалом, быть может, потому, что Якова Андреевича вот уже 10 лет не было в живых, а всякая суетность, в том числе и литературная, перед лицом смерти, неуместна. Он особенно остро почувствовал это, когда в 1870 году по приглашению своего французского коллеги стал свидетелем последних часов приговоренного к смерти человека, о чем обстоятельнейшим образом поведал в очерке «Смерть Тропмана».