Великие русские старцы - [124]

Слишком мало могу я сказать об отношении старца к людям, потому что утром я спешила на работу, а вечером меня ждала моя мамаша, и старец, зная это, велел пускать меня к нему без очереди, когда бы я ни пришла. Редко приходилось мне ожидать его, и потому я не могла видеть всех скорбей, всех болезней телесных, душевных и духовных, с которыми приходили к нему, но, как говорили, уврачевано им недугов было множество.

◊ Каждое второе число, на другой день после молебна, старец раздавал через отца N. пособия: кому десять рублей, кому пять, кому по рублику, кому чай с сахаром, кому из одежды или обуви что. А скольких невест батюшка пристроил, сколько за учение бедных платил! Перед началом учебы вся детвора, знавшая его, собиралась к нему за благословением.

◊ Каждое воскресенье и в двунадесятые праздники старец служил в Богоявленском монастыре, где обычно служили архиереи, которые его очень любили, особенно преосвященный Трифон (Туркестанов). И наш патриарх Тихон был очень расположен к нему. Бывало, идешь, а там уж народ дожидается старца: и в монастыре, и на лестницах в храм по обеим сторонам, и в храме, чая его благословения, нашего молитвенника. Войдя в церковь, старец всегда благоговейно прикладывался к иконам, так же и при выходе. А если к какой-либо иконе нельзя подойти, то он, благоговейно взглянув на нее, молитвенно вздохнет.

◊ А эти необыкновенные праздничные воскресные молебны в часовне святого великомученика Пантелеимона! Кто там бывал, никогда не забудет. Народу собиралось столько, что, чуть запоздаешь, уже и не пройдешь. Я всегда приходила к трем часам, чтобы встать впереди, где старец служит, а молебен начинался в пять, а зимой в половине пятого, и кончался в восемь или в начале девятого. Особенно много бывало больных: нервных или, как говорят, порченых, и, как только старец начнет спускаться по лестнице из келлии в часовню, тут же узнаешь, что он вышел, так как среди больных поднимается крик и шум. «Идет, идет!» — кричат так, что ужас возьмет. — «Ну, как помолилась вчера?» — бывало, спросит старец, когда утром на другой день придешь к нему за благословением.

— Ах, батюшка, — скажешь, — уж так хорошо было! Только вот сзади одна раба Божия так кричала, что не давала молиться, а так хотелось молиться!

— А ты, — скажет старец, — не обращай внимания, что сзади тебя делается, стой пред Господом и внуши себе, что здесь только Господь, Который тебя видит, да ты, а остальных как будто никого и нет.

◊ После молебна батюшка почти всегда говорил небольшое наставление. Особенно он любил Божию Матерь и, что бы ни стал говорить, всегда сводил речь к Ней. Такую необыкновенную, такую нежную и благоговейную любовь имел он к Божией Матери, что не мог без особенной радости говорить про Нее. И когда он принимал народ, и на исповеди он не сводил взора с лика Богоматери, находившегося перед ним, как бы спрашивая Ее о чем-то.

◊ Никогда я не видела старца гневным или смеющимся, но какая-то тихая радость, какой-то свет озаряли его всего, когда он был доволен чем-нибудь; и тихая грусть была видна, а из груди исходил глубокий вздох, когда он видел грех, неисправность, порок. Иногда, бывало, вразумит, как отец сердобольный, а то промолчит, вздохнет глубоко-глубоко, с внутренней молитвой. Я приметила его молитву: у него лицо так менялось, так одухотворялось, что невозможно было не заметить. А его служение в храме — самое благоговейное, самое умилительное, точно он один пред Господом. Ему служит! Раз старец служил литургию в храме Владимирской иконы Божией Матери, а мы были с мамашей.

Вдруг она мне говорит: «Посмотри, как у батюшки лицо сияет!»

Я взглянула и не могла опомниться от удивления: что-то необыкновенное с ним было, лицо его было прозрачно, бело, внутри его точно свет какой сиял и проникал сквозь кожу.

◊ А как батюшка был внимателен! Он всегда замечал, как ты молишься.

— Не думай, что твои слезы народ растоптал ногами, ангел хранитель все их собрал и сбережет их.

А я и забыла, что вчера так помолилась и поплакала от души…

◊ Иногда, бывало, стоишь в церкви с рассеянностью, идет батюшка кадить на «Хвалите имя Господне…», как поравняется с тобой, замедлит, взглянет в упор и скажет: «Жертва Богу — дух сокрушен», — и так скажет, так возбудит душу, таким благоговением исполнишься, что невольно опустишься на колени в молитве ко Господу. Именно со страхом, благоговением и сокрушением сердечным.

◊ Несмотря на свою видимую снисходительность, любовь и какую-то тихость по отношению к людям, отец Аристоклий имел твердую волю и не допускал в духовных детях ни малейшего непослушания. Довольно было одного тихо сказанного слова или взгляда его, как отпадала всякая попытка к непослушанию. Но я не скоро привыкла и уразумела непозволительность самочиния. Так, однажды я ему говорю:

— Батюшка, меня сегодня просила раба Божия (где я работала) пойти работать в закройную, а я сказала: «Нет, я туда не пойду работать, я лучше тут буду, я уж тут привыкла». Он, выслушав, сказал, не глядя: — Иди. — Потом, взглянув прямо на меня, добавил: — А у нас на Афоне — так лучше выгнать послушника из монастыря, чем дать ему волю.