Великие интервью журнала Rolling Stone за 40 лет - [47]

– Дайте подумать, там были Луис Кемп с подружкой, Дэвид Геффен[109] и Дилан. Было много шума вокруг проекта Бобби, потому что он был новым для лейбла, а альбом «Court and Spark», ставший для меня прорывом, был совершенно и чуть ли не грубо отброшен. Геффену простительно, поскольку я в то время жила у него в доме, и он прослушал его весь на всех стадиях, и это не было для него сюрпризом. Дилан проигрывал свой альбом[110], и все восклицали: «Ого!» Я проигрывала мой, и все болтали, а Бобби заснул. (Смеется.) Я сказала: «Минуточку, друзья, это для меня несколько особенная музыка, зацените». Я знала, что она хорошая. Ну а про Бобби я подумала что это он просто такой забавный. (Смеется.)

До «Court and Spark» твои альбомы включали в себя разные интерпретации песен. А в своей голове ты четко представляешь себе аранжировки?

– В общем, нет. Я пыталась исполнять музыку с рок-н-рольными музыкантами, но они не могли ухватить тонкость формы. Я никогда не училась музыке, поэтому всегда выражалась абстракциями. А они смеялись: «О, смехота! Она пытается научить нас играть». Вовсе не злобно, а, знаешь, как бы утешая. И наконец Расс Канкел сказал: «Джони, шла бы ты ударником в джаз».

Однажды вечером я пошла в Baked Potato[111] послушать группу L. A. Express. Я знала Тома Скотта, я работала с ним над песней «For the Roses» («Для роз»). Когда я услышала группу, то пришла в восторг и попросила их играть на моей следующей сессии.

Когда они собрались в студии, то возникла проблема. Они и не представляли, как трудно играть, и мне пришлось изображать весь оркестр. Много вечеров я просто была в отчаянии. Но однажды мы вдруг справились с этими трудностями. И тогда мы поняли, что записываем нечто уникальное.

Как ты думаешь, ты достигла величия?

– (Долгая пауза.) Величие – это точка зрения. Есть великий рок-н-ролл. Но великий рок-н-ролл в контексте музыки, исторически, незначителен. Думаю, что я расту как художник. Расту как музыкант. Я все время расту как коммуникатор, поэт. Но рост предполагает, что, оглядываясь, ты видишь, что совершенствуешься. Это не значит, что я вижу, что этот альбом несколько, как вы говорите, «более велик», чем альбом «Blue». В нем много больше умудренности, но очень трудно определить, что такое величие. Честность? Гений? Взять, к примеру, альбом «Blue» – едва ли в вокальных партиях найдется фальшивая нота. В тот период моей жизни у меня не было ничего, чтобы быть защищенной. Я чувствовала себя целлофановой оберткой от пачки сигарет. Я чувствовала, что у меня совсем нет тайн от мира, и не могла притворяться, что у меня есть силы в моей жизни. Или что я счастлива. Но пре имущество этого в музыке состояло в том, что и она была беззащитной.

Что ты думаешь о теории, согласно которой великое искусство коренится в голоде и боли? Кажется, теперь у тебя очень комфортная жизнь.

– Боль почти не имеет отношения к окружающей среде. Можно сидеть в самом прекрасном месте мира, которое не обязательно кому-то принадлежит, не будучи в состоянии видеть его из-за боли. Так что нет. Нищету нельзя классифицировать. (Смеется.) В данный момент моей жизни я столкнулась со многими своими дьяволами. Очень глупыми, но в то же время невероятно живыми.

Я не чувствую вины за свой успех или свой образ жизни. Я чувствую, что иногда много приобретений ведет к ответственности, которая требует больше времени, чем искусство. Вероятно, еще и поэтому люди думают, что художники живут в бедности. Самое главное мое владение – это мой бассейн, единственная роскошь, которую я действительно не ставлю под сомнение.

Последний вопрос. Могла бы ты назвать причины – как Вуди Аллен в конце фильма «Манхэттен», – по которым стоит жить?

– Список был бы почти такой же, как у него. Я бы назвала разных музыкантов, но, возможно, под конец увидела бы какое-то прекрасное лицо и опустила микрофон. И просто с нежностью подумала бы о ком-то, кого люблю, понимаете? Просто задумалась бы… Как бы это выразить всего одним словом? Счастье?

Со счастьем как-то смешно. Можно стремиться, стремиться и стремиться стать счастливым, но счастье самым странным образом будет ускользать от тебя. Я чувствую счастье внезапно, беспричинно. Иногда оттого, что предметы как-то по-особенному освещены. Или по какой-то совершенно безосновательной причине, вроде того, что сама придумала тост. Счастье навещает меня даже в плохие дни. Приходит очень, очень странными путями. Я очень счастлива именно сейчас.

Фрэнсис Коппола Интервьюер Грейл Маркус 1 ноября 1979 года

Вы бы взялись за все это снова?[112]

– Склонен сказать «нет». Я в самом деле думаю, что существует некий предел тому, что следует вложить в проект, над которым работаешь. Не знаю, смог бы отказаться от повторения подобного, но мне уже не тридцать шесть, а сорок лет. У меня болит нога, болит спина, болит лоб, болит голова. У меня нет ничего, кроме проблем. То есть я мог бы стать во главе KQED[113], ставить небольшие экспериментальные вещи и не быть такой развалиной.

Были времена, когда мне хотелось работать на кого-нибудь, и тогда я мог бы уйти – но, мне кажется, я никогда не думал о том, чтобы бросить невыгодное дело и смыться. Было много неприятностей. Сердечный приступ