Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени - [7]

В структурном отношении финансовая олигархия представляла собой ядро одного из самых сложных институтов, существовавших в истории человечества. Несмотря на относительную недолговечность, этот институт по своей универсальности, по удивительному разнообразию своих инструментов и форм может быть сопоставлен лишь со всей совокупностью человеческих усилий в области торговли и промышленности, для которой сам он стал в известном смысле символом и отражением. Помимо международного центра, или финансовой олигархии в собственном смысле, существовало с полдюжины центров с примыкавшими к ним эмиссионными банками и фондовыми биржами. К тому же международная банковская система не ограничивалась финансированием правительств в их мирных и военных предприятиях, ее операции включали в себя иностранные капиталовложения в промышленность, строительство и банки, а также долгосрочные займы государственным и частным организациям за границей. Сфера национальных финансов также представляла собой самый настоящий микрокосм. В одной только Англии насчитывалось до полусотни различных типов банков; свои характерные особенности имелись в организации банковского дела во Франции и в Германии; в деятельности казначейств этих стран и в их отношениях с частным финансовым капиталом существовали поразительные, а в том, что касается деталей, — чрезвычайно тонкие различия. Денежный рынок имел дело с великим множеством векселей, международных акцептов, платежных поручений, равно как денежными ссудами до востребования и другими маклерскими изобретениями. Общая схема усложнялась бесконечным разнообразием национальных групп и отдельных личностей, каждая со своим особым престижем и положением, авторитетом и лояльностью, денежными и прочими связями, сферой влияния и социальной аурой.

Финансовая олигархия не была специально «придумана» в качестве инструмента мира; эта роль выпала ей на долю, как сказал бы историк, «случайным образом», тогда как социолог, вероятно, предпочел бы назвать это «законом целесообразности». Главным мотивом финансовой олигархии являлась прибыль, а чтобы ее обеспечить, необходимо было поддерживать хорошие отношения с правительствами, целью которых были власть и территориальные завоевания. И здесь мы можем без всякого для себя ущерба отвлечься от различий между могуществом политическим и экономическим, между экономическими и политическими целями правительств; в самом деле, для национальных государств данной эпохи характерным было именно то, что подобное различие не имело особого значения на практике, ибо, какие бы цели ни ставили перед собой правительства, достичь их они пытались через использование и увеличение мощи собственного государства. С другой стороны, хотя организация и персональный состав финансовой олигархии имели интернациональный характер, они вовсе не являлись по этой причине совершенно независимыми от национальных государств. Ведь финансовая олигархия — как движущий, инициирующий центр участия банкиров в синдикатах, консорциумах, инвестиционных группах, иностранных займах, финансовом контроле и прочих крупных коммерческих предприятиях — была просто вынуждена искать сотрудничества с национальным капиталом, национальными банками, национальными финансовыми системами. Хотя национальный финансовый капитал был подчинен правительствам, как правило, в меньшей степени, чем национальная промышленность, он находился в достаточно сильной от них зависимости, чтобы международный финансовый капитал активно стремился к контакту и взаимодействию с самими правительствами. И все же в той мере, в какой международная финансовая олигархия — в силу своего положения и персонального состава, своих связей — сохраняла фактическую независимость от любого правительства, она была способна служить новому интересу, который не имел собственного органа, реализовать который не мог никакой другой из существовавших тогда институтов, но который являлся жизненно важным для всего общества, а именно интересу сохранения мира. Не «мира любой ценой», ни даже мира ценой отказа от каких-либо элементов независимости, суверенитета, национальной славы или будущих притязаний соответствующих держав, но все же — мира, насколько его можно было обеспечить без подобного рода жертв. Именно так и не иначе: вначале — национальное могущество и только потом — прибыль. Как бы тесно ни соприкасались их сферы, в конечном счете именно война диктовала законы коммерции. Франция и Германия, например, после 1870 г. являлись врагами, но это не исключало таких деловых связей между ними, которые не предполагали далеко идущих взаимных обязательств. Периодически, для конкретных краткосрочных целей, создавались банковские синдикаты, частные немецкие банки вкладывали средства в предприятия по ту сторону границы, причем подобная деятельность никак не отражалась в балансовых отчетах.

Имели место и прямые инвестиции, как в случае с Объединением угля и железа или заводами Тиссена в Нормандии. Но подобные капиталовложения были ограничены во Франции определенными сферами и к тому же находились под непрерывным огнем критики со стороны как националистов, так и социалистов. Гораздо чаще прямые инвестиции производились в колониях, примером чему служат настойчивые попытки немцев заполучить богатые месторождения железной руды в Алжире или сложная история германского экономического присутствия в Марокко. И однако, неопровержимым фактом остается то, что после 1870 г. официальный, хотя и молчаливый арест на германские ценные бумаги на Парижской бирже так и не был снят. Франция попросту «решила не рисковать, предотвратив ситуацию, при которой против нее могла быть использована мощь ссудного капитала».