Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018 - [60]

— Что-то происходит, — озабоченно сказал Севостьянихин.

Игорь покрылся холодным потом: с него было достаточно одной новости, вторую он сегодня не переварит. Вторая из области страхов, но заподозрить в панике майора было трудно, легче было луну с неба достать.

— А что конкретно? — спросил он, поглядывая через окно на площадь Козлова.

Чехи огорчились и больше не лезли, предпочитая вяло постреливать издали. «Пум!» — коротко били СВД. «Трук-трук-трук», — трещали АКМы, но вразнобой, от отчаяния, что ли. Не было в стрельбе единого порыва.

— Какая-то разноголосица в эфире, — сказал Севостьянихин, не обращая внимания на стрельбу. — Вроде как в армии что-то происходит.

Его гениальный нос кивнул в знак согласия, но ясности в дело не внёс. Разве что огорчился сверх меры.

— А что там может происходить? — удивился Герман Орлов.

Он привык, что армия — это стабильность и мощь, что в ней всё продумано от «а» до «я» и нет силы, способной изменить этот порядок.

— Чего спрашивать! — кисло поморщился Олег Вепрев. — И так ясно, что если бы была команда, то из Будённовска сюда час, ну, от силы два часа хода, даже если надо сбивать по заслону на каждом километре. Пару танков, и все дела.

Он был прав, потому что на открытой местности танки — это сила, в отличие от города, где их легко жгут.

— Ёпст! — выругался Герман Орлов. — Предательство!

— Ещё какое! — согласился Севостьянихин так, словно речь шла о ливерных пирожках. — Наши же и глушат.

— Недаром мне сегодня сон приснился, — сказал Герман Орлов, — что меня отправили домой в мешке для трупов.

— Типун тебе на язык! — зло сказал Олег Вепрев, недослушав сон Германа Орлова, и снова кисло поморщился, будто закусил коньяк лимонной долькой, что ни при каких обстоятельствах делать нельзя, ибо лимон перебивает букет. Дурная эта привычка пришла от царя Николашки, который по-другому не умел пить коньяк, потому что не любил его до отвращения.

— Такое ощущение, что переворот, — осторожно произнёс Севостьянихин.

На этот раз его нос тоже был осторожен в смысле высказывания. Сообщишь подчинённым что-то не то, а они примут как руководство к действию. Ну а с другой стороны, молчать тоже нельзя — оперативность снижается, боевой дух падает из-за неопределённости, уж лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

— Давно пора! — обрадовался Лёва Аргаткин и аж подпрыгнул, не смея, однако, в присутствии майора произнести свою коронную присказку «Смерть тараканам!».

Но на него никто не обратил внимания — есть дела поважнее, чем мнение зелёного лейтенанта.

— Но это ещё не всё, — сказал Севостьянихин.

— Ёпст! — снова выругался Герман Орлов, и все обратились в слух.

— Похоже, и в Генеральном шатание, — сказал Севостьянихин и сам себе не поверил.

Страшные это были слова. Нехорошие были слова. Попахивало от них большими бедами. А какими — никто ещё не представлял себе, так, в общих чертах, со времён Гражданской восемнадцатого года, а значит, никто этих бед не помнил. Но тогда обстановку раскачали до такого крена, что никто никого не слушал, что брат пошёл на брата. А сейчас? Сейчас никто не пойдёт, понимали все, скинем предательское начальство, дадим чичам под зад коленкой, а Америка сама отвалится, как пиявка.

— Ёпст! — выругался Герман Орлов. — Довели страну!

— Так, может, и президента?..

— Чего «президента»? — ядовито спросил Олег Вепрев, потому что ожидал от Лёвы Аргаткина очередной глупости.

— Ну того… — не стушевался Лёва Аргаткин.

— А чего? — обрадовался Герман Орлов. — Было бы неплохо. Трофимова вернём. Он армию любит.

Все давно чувствовали, что страна балансирует на грани переворота — чего в России отродясь после декабристов не бывало. Армию быстренько приструнили, отдав министра обороны и три десятка генералов Генерального штаба под суд. Тех же, кто остался в округах, наклонили так, что они, бедные, имя собственное забыли и сидели тише воды, ниже травы, словно шёлковые, боясь слово пикнуть. На кону стояли выслуга, чины и льготы. Терять было нечего только младшим офицерам, которым при нынешнем безденежье ничего не светило: ни клятвенно обещанные новым президентом квартиры, ни звания, ни повышение денежного довольствия. Хорошо бы нынешнее сохранить и долги забрать. Так кто же тебе их вернёт? Найдут предлог, чтобы заныкать и обвести вокруг пальца.

— Всё это, конечно, хорошо, — сказал Севостьянихин. — Только вы не забывайте, что крови много прольётся.

— Чьей? Генеральской? — с ухмылкой спросил Герман Орлов.

— Среди генералов тоже хорошие люди есть, — веско заметил Севостьянихин.

Все подумали о командире бригады — генерал-полковнике Косматове Борисе Павловиче, который сидел в Будённовске. От него теперь всё зависело, ну и не в меньшей степени от полковника Ермакова из штаба объединённой группы. Только последний молчал, непонятно почему.

— Ну всё, ребята, попали, как кур в ощип, — задумчиво сказал Игорь, не слушая спора.

Ему вдруг открылась вся картина происходящего. Пока они здесь воевали, там где-то, в столице, в округах и бригадах, происходило что-то значительное, судьбоносное для страны, и борются там две силы: исконно русская, былинная, древняя, подлинно народная, и легкомысленная, поверхностная, пришедшая из-за бугра, как мода на туфли, — как приходили поляки или шведы, а теперь пиндосы во всей своей красе и наглости. И пока они друг друга не поборют, никто о Кавказе и думать не будет, потому что Кавказ — это далеко, и он может подождать. Значит, придётся выпутываться самим. Эта мысль укрепила его в том, что они делают всё верно: не дают чичам передохнуть и уйти дальше в Россию.