Великая Эвольвента - [9]

Благодаря переменчивым и неустойчивым настроениям казаков поляки вернули себе Белоруссию и Правобережную Украину. Впрочем, в соответствии с Андрусовским перемирием (1667), Польша потеряла Киев и все районы восточнее Днепра.

События «по-казачьи лихих» лет понуждают сделать вывод: воплощённое в бескрайней хаотической воле по принципу: «власть азиатская, воля – степная», – этнически пёстрое полувоенное общественное образование оказалось ущербной формой, в которую отлилось стремление к свободе некоторой части украинского народа. Изначально не имея ни идей, способных сплотить «братство» в нечто большее, ни далеко идущих целей, Сечь не имела исторических перспектив. Несмотря на чаяния украинского народа, его борьба за суверенное историческое бытие была проиграна, по существу не начавшись… Помимо прочего, тому виной было внутреннее несоответствие формам государственности. Вкупе с политической девственностью и отсутствием социального уклада это не позволило малороссам ни настоять на своей самости, ни организованно противостоять внешним силам. Не позволило ещё и потому, что отсутствие навыков к дисциплине отнюдь не означает тягу к свободе. Народ коснел в затянувшемся унижении и духовной несвободе, проявляя инициативу лишь в иррациональной воле, которая время от времени вспыхивала спорадическими восстаниями. Порождённая в одинаковой мере гнётом и стихийным мировосприятием Запорожская Сечь не могла (да и не ставила такую задачу) иметь выстраданной городом структуры многоярусного социального устроения. Будучи нелегитимным образованием, а потому оторванная от остального мира, Сечь заведомо исключала внутри себя становление и развитие гражданских законов, которые ведут общество к упорядоченным правовым отношениям и образованию государства. Хаотический быт казаков лишь отчасти выравнивала дисциплинарная ответственность, которая реализовала себя в пределах «свободной воли» предводителей Сечи. При таких условиях Сечь никак не могла послужить ядром для развития общественного и, тем более, государственного образования.

Остановимся на этом подробнее.

Исторически сложившийся «внутренний контекст» окраины был не самым лучшим для потенциального выстраивания общества, которое взращивается при общей тенденции к соблюдению правил, стремлении к упорядоченности и уважении законов. Именно эти свойства, посредством выстраданной самоорганизованности обусловливая психологическое единство племенного союза и его социальную предсказуемость, содержат предпосылки для создания ясного для всех жизненного уклада. Именно такого рода ясность, определяя цель в бытии народа, в конечном итоге ведёт его к суверенному существованию. Этих свойств у подневольных малороссов не было. Долгий период социального бесправия, духовного оцепенения и физического унижения не мог не наложить свой отпечаток на их характер. Отсутствие духовной опоры породило феномен духовной подвешенности и выработало в украинских крестьянах психологически устойчивый тип поселенца без государства. Тип, в котором доминировала безынициативность, а тотальная (то есть – и внутренняя) зависимость от своих мучителей сделала хроническим ощущение собственной вторичности и малой причастности к исторической жизни.

В вилке неэволюционной народной жизни складывался характер, на века определивший духовную вялость, боязнь и недоверие к свободным людям, социальную апатию, мировоззренческую замкнутость и жажду реванша любой ценой. Беспомощные при тотальном бесправии, лишь изредка взрываемом хаотической волей, народы окраины с начала польского плена стояли перед плохим и худшим выбором: жить без прав и достоинства или гибнуть в неравной борьбе за освобождение. Ясности относительно методов борьбы не было. Поэтому, оставшись в привычном состоянии, народ коснел в унижении.

Трагедия духовной неволи и социального бесправия галичан и волынцев видится в том, что сумма вековых ущемлений развила в них особый род миросознания, в котором тогдашний Запад устаивался психологическим хозяином. Неким платоновским демиургом – «творцом» и «мастером», в котором помимо реальной сильной власти крылось несовершенное, «злое» начало – пугающее и завораживающее, а потому требующее подчинения и почитания… Таковое состояние не было случайным, и, как в том убеждает бытие народов, относится не только к Сечи, не только к украинцам, но ко всякой общности, если она, не сумев настоять на своей самости или не имея её, выпадает из эволюционного бытия [12].

Таким образом, реализуясь в пределах анархической вольности («як Бог на душу покладэ»), свободолюбие Сечи было лишено исторического содержания, морального оправдания и, что трудно оспаривать, – законного статуса. После присоединения Крыма к России при Екатерине II Запорожская Сечь, потеряв своё значение во всех смыслах, перестала существовать. К этому добавлю, что даже в период наибольшей свободы Сечь не была и не могла быть носителем и выразителем воли (всего) украинского народа.

Сделаем общий политический вывод.

Если народ, стремясь к свободе, за века не создаёт Страну, если, мечтая о независимом существовании, за время исторической жизни не выстраивает государство,