Великая английская революция в портретах ее деятелей - [117]

Однако в конце столь многотрудного пути его ждало глубокое разочарование. Проект «Народного соглашения», составленный комиссией, не был передан в армейские полки и не разослан в графства, как было задумано, а поступил на рассмотрение Совета офицеров, который подверг его «переработке». Победу одержал не честный, но политически не искушенный Лильберн, а ловкий Айртон, в его глазах «коварнейший из всех макиавеллистов». Стало очевидным, что индепенденты-джентльмены затеяли с левеллерами политическую игру с целью по крайней мере их временной политической нейтрализации.

Когда суть этой тактики стала совершенно очевидной, Лильберн опубликовал адресованное всем «соотечественникам» письмо, присоединив к нему проект «Народного соглашения» под названием «Основы свободы, или Народное соглашение». Оказавшись в который раз обманутым в своих надеждах, Лильберн на время отошел от активной деятельности. Офицеры со своей стороны опубликовали свою версию «Агримента», передали ее в палату общин 20 января 1649 г.[129] и на этом полностью успокоились, сочтя свою миссию законченной.

В чем заключалось различие между двумя подходами — левеллеров и грандов — к процедуре утверждения конституционного документа? Лильберн считал «справедливым и разумным», чтобы «все люди имели возможность судить о справедливости его и высказывать свои соображения по поводу всего в нем содержащегося». Эта процедура диктовалась не только недоверием к существующему парламенту, но и тем, что левеллеры, верные своим конституционным принципам, считали «Народное соглашение» проектом писаной конституции, связующая сила которой проистекает от народа, ее единодушно одобрившего. В условиях 40-х годов XVII века это, разумеется, была политическая утопия, пример превращения абстрактной политической теории в инструмент конкретной политики. Со своей стороны офицеры, представляя «Народное соглашение» в парламент, вместо того чтобы апеллировать к народу, не только проявляли неожиданное «уважение» к власти парламента (которую та же армия бесцеремонно уничтожала, когда гранды считали это для себя выгодным), но и совершали акт для отвода глаз, так как хорошо понимали, что без напоминаний с их стороны «охвостье» предаст его полному забвению. Реальная политика в эти дни, творившаяся Кромвелем и его окружением, была столь же далека от содержания этого документа, сколь далекими были интересы имущих классов от интересов народных низов, испытывавших в те дни самую жестокую нужду. Одним словом, своим «согласием» участвовать в «доработке» левеллерского проекта «Народного соглашения» гранды выиграли время, необходимое для организации суда над королем. Они сняли маски «союзников», представ открытыми и беспощадными врагами левеллеров.

Тем временем был судим и публично казнен король Карл I. Характерно, что Лильберн отказался от приглашения войти в состав членов специально созданной для этой цели высшей судебной палаты. Разумеется, его оппозиция этой акции грандов не имела ничего общего с монархическими настроениями, а была продиктована исключительно опасениями, что, будучи предпринятой в подобной спешке, она может привести лишь к смене форм тирании. До тех пор пока демократическое конституционное устройство страны не обеспечено общенациональным одобрением «Агримента», политически целесообразно, чтобы силы — король, парламент и армия, от каждой из которых в отдельности исходила угроза тирании, уравновешивали друг друга. Теперь же, после того как Кромвель «стал управлять парламентом, как учитель своими учениками» и организовал суд и казнь короля, угроза установления ничем не ограниченной тирании, исходившая в данном случае от грандов, становилась политической реальностью. Именно поэтому Лильберн отрицал законность самого суда над королем, поскольку больше в стране не существовало (после «Прайдовой чистки» парламента) независимой от армии конституционной власти. Более того, в стране больше не оставалось законной судебной власти, именем которой «могут судить кого-либо». А если это так, то судьи, выносящие смертные приговоры, оказываются «простыми убийцами», которых следует повесить, поскольку их приговоры в данных условиях лишены юридической силы. Это же относилось и к судьям, вынесшим смертный приговор Карлу I. Сколь бы ни провинился король, но до тех пор, пока в стране не установлена законная, т. е. одобренная народом, форма власти, судить его никто не правомочен. Но если это так, то те, кто обвинил его в убийствах, сами оказались в положении убийц.

Очевидно, что при всей обоснованности, как показали последующие события, опасений Лильберна абстрактные юридические принципы явно сковывали его политическое мышление. Не правда ли, какое поразительное сочетание — революционер, стоящий в политической практике на почве традиционных конституционности и законности, отрицаемых им в политическом идеале! Что может быть более характерно для понимания особенностей самого характера революционности идеолога демократических низов XVII века!

Лильберн, почувствовавший себя «старым, потрепанным штормами кораблем», которому более всего нужна «тихая гавань и покой», дал себе слово «без экстраординарной необходимости не ввязываться в публичные споры». Однако он поселился слишком близко к парламенту (в Саутворке), чтобы полностью оторваться от страстей политики. Между тем худшие опасения Лильберна подтвердились: Республика, вылепленная в Совете офицеров, оказалась откровенно олигархическим режимом. В «охвостье» и Государственном совете заправляли люди из окружения Кромвеля. Сам Лильберн отказался от предложенного ему государственного поста на том основании, что не желал своим именем поддержать «столь несправедливый и незаконный институт, как бесконечно длившийся и силой армии дважды очищенный парламент».