Великаньи забавы - [15]

Чтобы Нипилынкив меньше скучал по дому, дедушка даже послал ему щенка — Лангенька.

В мае, обычно накануне первого разлива рек, за учениками приезжали родители, забирали с собой на лето в тундру. И Нипилынкив уже трижды покидал интернат на летние каникулы. Но нынче отец почему-то задержался. Нипилынкиву давно выдали дорожную меховую одежду и табель с отметками, а отца нет и нет. Нипилынкив хитрил сам с собой: укорачивал неделю, считая её через «послезавтра» — понедельник, среда, суббота. Средние дни пропускал, а воскресенье вовсе не принимал во внимание — пустой день, выходных в тундре не бывает: стадо надо охранять всегда, волки отдых не признают.

На этот раз Нипилынкиву было трудно ждать ещё и потому, что по всем предметам заработал четвёрки, а по арифметике далее пятёрку. Ему хотелось скорее эти отметки показать матери, и дедушке, и бабушке — чичине; она скажет, что четвёрки очень похожи на маленьких скачущих олешек, тех самых, которых вышила за зиму на новых торбасах для Нипилынкива. После этих слов чичине полезет в угол яранги и на груды шкур, упряжи, арканов и другого пастушеского скарба достанет эти торбаса — красивые, расшитые пёстрым бисером, коричневыми и белыми кожаными квадратиками, а по самому верху голенищ скачущими красными оленятами.

«Надевай!» — скажет чичине и подаст ему ещё кожаные штаны — чопоке, и пушистые чижи, а дорожную одежду отнесёт сушить.

Придёт с реки, с рыбалки, дедушка со своей собакой — Руттыной, матерью Лангенька. Он совсем плохо стал видеть, без собаки далеко не ходит. Протянет длинную сухую руку, и Нипилынкив нырнёт под неё.

«Явын! — удивится дедушка. — Как подрос!» Потреплет его по волосам, скажет, что на лето надо, по обычаю — так все в тундре делают, — остричь макушку, чтобы солнышко до пяток прогревало.

За чаем дедушка спросит, не забыл ли Нипилынкив песню про оленёнка-каюю, которую он подарил ему перед школой. Нипилынкив вместо ответа споёт:

Эк-эна, эк-эна!

Тундра не любит скучных,

Тундра не любит плаксивых,

Тундра не любит трусов,

Эк-эна, эк-эна!

Будь весел, как каюю,

Будь бодр, как каюю,

Будь храбр, как каюю.

Эк-эна, эк-эна!

Дедушка одобрительно покачает головой и подтвердит:

«Подойди к спящему оленёнку-перводневку, крикни в ухо — сразу подскочит и кинется бодаться. С самого рождения смелый. Так в тундре жить надо!..»

«Конечно, так! — К этому выводу пришёл сегодня и Нипилынкив, заждавшись отца. А нарта вовсе и не обязательна: домой — не в школу. До бригадного стана самое большое два солнца, — прикинул он. — День по берегу Апуки-ваям до устья Пиг-ваям и день вверх по её долине. Там наши и кочуют».

Расстояние Нипилынкива не волновало. Не раз в пору летних кочёвок приходилось шагать с родителями по тридцать — сорок километров. Дадут утром кусок оленьего мяса да кружку крепкого сладкого чая — и всё, больше не проси до самого привала. А привал, когда солнце закатится…

Не возражал против похода и Лангенек. С ним только одним Нипилынкив и посоветовался, так как был уверен в согласии четвероногого друга. В самом деле: какая разница Лангеньку? Ему ведь всё равно пешком, хоть за нартой, хоть за хозяином.

Медведь-кормилец

Лангеньку было неудобно. Прижатый ссутулившимся мальчишкой, он притих. Но под мышкой хозяина только морда да передние лапы, а по всему туловищу, дыбя шерсть, набивая в неё снег, разгуливал ветер. Спина тяжелела. Лангенек забеспокоился.

Нипилынкив очнулся от сильных толчков — это пёс заработал задними лапами.

— Давай, давай, умница! — ободрил его Нипилынкив и принялся разгребать сам.

Псу тут же захотелось нырнуть обратно — снаружи пуще прежнего куролесила пурга. Пока он стряхивал с себя обмякшие снежные комья, хозяин уже стоял на ногах. Лангенек заискивающе и растерянно поглядел в глаза и прижался к его торбасам.

— Некуда идти, — вслух согласился с ним Нипилынкив и подумал: «Потрепать бы Лангенька, поиграть с ним. Но сейчас не до баловства, скорее бы куда спрятаться». — Лангенек, а медведь?! — оживился Нипилынкив. — Что ты затосковал? С ним пурговать можно. Да и за добычей обязательно вернутся. И скоро — туша-то даже не укрыта.

Пёс довольно вильнул хвостом и гавкнул, что на его собачьем языке означало: «Согласен. Пурговать так пурговать!»

Судя по тому, как мальчишка уверенно взялся сооружать возле медвежьей туши пещеру, как укрылся в ней, было видно, что это ему всё не вновь.

— Не пурга, мы подошли бы уже к долине Пиг-ваям, — продолжал разговаривать со щенком Нипилынкив. — Но всё одно б стан устраивать. Конечно, так!

Уминая снег телом и руками, он расширял логово, пока не смог вытянуться во весь рост, бок о бок с медведем.

— Ложись и ты тут! — приказал мальчишка Лангеньку. Но щенок, который никак не мог примириться с таким соседством, поскуливая, свернулся калачиком по другую сторону.

Пожалуйста. Нинилынкиву ничуть не хуже, даже наоборот: он очутился между двух пышных шкур — медвежьей и собачьей. Положив под голову рукавицы и подоткнув под себя полы кухлянки, мальчишка обнял пса и закрыл глаза. Ворочался, вздыхал, а сон всё не шёл и не шёл. Нипилынкив знал, что ему надо обязательно уснуть — сил прибавится и время пробежит. «Отдых только во сне, — не раз он слышал от своего деда. — А без дела — устаёшь вдвойне».