Великан - [16]
За завтраком мать спрашивает ее что-то, а она ей:
— Товарищи, нынче…
Не успела поесть как следует, побежала в школу. Там учительница рассказывала про Октябрьскую революцию. Потом были уморительно веселые Петрушки. Потом все окна закрыли ставнями в темноте на белой стене показывали кинокартину про Ленина и еще одну, веселую. Все хохотали, кричали, а Фимка нашептывала свою речь.
Когда все кончилось и отряд с барабаном, со знаменем прошел по селу, она прибежала домой пообедать. До большого митинга времени еще было много, но Фимка так торопилась, что обожгла себе щами весь рот.
— Тише ты! — закричала на нее мать. — Не видишь, пар идет. Что, за тобой гонятся?
Фимка таращила глаза, набирала в рот холодного воздуха, что бы утишить боль, а сама про себя твердила: «Товарищи, нынче девятнадцать лет…»
Вылезли из-за стола. Отец оделся и ушел. Фимка убрала чашки ложки, хлеб, постелила скатерть и тоже стала одеваться. Мать покормила маленького Петьку и, зевая, сказала:
— Пойти, что ли, на эту их митеньку?
— Митинг, — засмеялась Фимка. — Какой тебе митенька?
— Ну, митик. Я ведь не знаю этих ваших названиев. Ты, Фимка, далеко ли собралась? Раздевайся да вон с Петькой посиди, а то он чего-то кашляет.
Фимке будто второй раз обожгло рот.
— Как «посиди»?! Мне нельзя, я тоже туда пойду.
— Зачем это ты попрешься? Там одни большие будут.
— Ну что же, и мне надо, мена назначили туда.
— Ничего, обойдутся и без тебя.
— Да нельзя же, мама! Говорю — назначили.
— Будет брехать-то! Назначили! Какая комиссариха нашлась!
Фимка просила, уговаривала, два раза принималась плакать — никакого толку. Мать собралась, посадила Петьку на кровать и ушла, да еще пригрозила напоследок:
— Ну, смотри у меня: если ты бросишь его да уйдешь — лучше домой не вертайся!
Когда захлопнулась за ней дверь, Фимка легла рядом с Петькой и вся затряслась от слез.
На собрании мужчины уселись сзади, женщины впереди. Татьяна, Фимкина мать, была во втором ряду. Она плохо, без всякого интереса слушала выступавших ораторов — сначала приезжего из рика, потом своих: председателя колхоза, секретаря, двух комсомольцев. Потом председатель сказал:
— От пионерского отряда и школы слово скажет Фима Сухарева. И оглянулся назад, ища Фимку.
«Ишь ты! — подумала Татьяна. — Правду она, значит, сказывала. А я не пустила. Нехорошо. Народ-то позавидовал бы. Из всего села выбрали девчонку».
Вдруг из-за стола, сбоку, показалась Фимка. Она вышла на край подмостков, откинула прядку волос, раскрылила руки. Татьяна глазам не верила.
— Товарищи! — крикнула Фимка тоненьким, пронзительным голоском.
— Ах ты, окаянная! — не выдержала Татьяна. — Это ты этак с мальчишкой-то сидишь?
У Фимки опустились руки. Она растерянно оглянулась на президиум.
— Татьяна Семеновна! — строго сказал председатель. — Не мешай говорить. Сейчас не время об этом.
— Как это так — не время? Парнишка там, может, убился а тебе — не время?
Сзади засмеялись. Татьяна оглянулась на них, хотела ругаться, но услышала тихий голос Фимки:
— Да не убился, он вовсе не дома.
— А где же он?
— Сейчас покажу.
Она пошла было назад, за стол, но оттуда кишел приезжий из рика. В руках у него был закутанный в два одеяла Петька. Приезжий высоко поднял его и, улыбаясь, сказал:
— Вот он, целехонький. Теперь, брат, уж он не твой. Мы его в Москву назначим, управляющим молочным трестом.
Татьяне понравилась и шутка и то, что этот приезжий, самый главный тут, так по-свойски говорит с ней. А главное, так удивительно хорошо держит Петьку, будто отец родной. Она сразу подобрела, отмякла.
— Ну, дочка, — повернулась она к Фимке, — скажи, чего ты хотела. Скажи, уж я не буду…
Фимка опять раскрылила руки, сказала «Товарищи!» — и запнулась. У нее выскочили все слова, какие надо было сказать.
— Ну, скажи, скажи, дочка, — подбадривала ее мать.
Фимка совсем смутилась, лицо и шея у нее залились краской. Она дернулась бежать с подмостков и вдруг увидела позади президиума, в уголке, ехидно улыбающегося Ваську. Ей показалось, что он тихонько говорит: «Что, вылезла, вылезла?»
Тогда она обернулась к народу и с плачем стала выкрикивать:
— Я все знаю! И про царя и про помещиков… Еще знаю, какие в колхоз не идут, про них… Для них стараются, а они не хотят. Я, что ли, виновата, да? Еще… мы…
Больше она ничего не могла выговорить. К ней подбежал председатель, стал гладить ее по голове, уговаривать. В народе, в задних рядах, опять кто-то густо засмеялся. Вася Сивов радостно поддержал его и крикнул на весь дом:
— Она забыла все!
Татьяна, красная, с горящими глазами, замахала руками.
— Ну, чего, чего ржете? Обрадовались — девчонка сробела.
Председатель попробовал остановить ее, но она отмахнулась.
— Ой, уйди ты, ну те! Пристал — слова не даст сказать. Чай, я дело… Что, не правду девчонка говорит? Для кого их делают, колхозы-то? Для вашего же добра. А вы нос воротите, чисто у вас денег взаймы просят. Да я бы на эдаких — тьфу вот! Плюнула бы, да и разговаривать не стала.
— А сами-то вы! — послышалось в дверях, где сгрудились опоздавшие.
— Да и мм эдак же, Кабы умнее были, давно бы взошли. И чего надо людям, неизвестно. Там и трактора, и косилки, и эти, как их… комбайны. Там и об человеке забота: если покачнулся на ногах, так тебе уж не дадут упасть, поддержат. Летось Анна Баракова захворала, так ее — шутка сказать! — на теплое море послали, где раньше сам царь отдыхал. Да во всем, что ни возьми, разве нам теперь сравняться с ними? Мы вот лето-то жилились с ночи до ночи, ни разу не отдохнули, а много нажилили? Ну-ка, скажите! Они-то сеянку пшеничную едят, а мы размол аржаной. А кто виноват? Мужики. Бабы им, дуракам, наплетут, они и слушают. Еще мужики называются! Не стыдно? Вот, например, Ивана Сидорыча взять. Кто ему мешает записаться?
