Величие и печаль мадемуазель Коко - [55]

Примерно так я и думала, но ей не сказала ни слова.

— И потом, здесь мои друзья! Хороша бы я была, оставив их тут, а сама уехала бы развлекаться в Америку. Знаешь, я хочу возродить свой салон. Против этого ты не можешь возражать. Собирать весь цвет нации рядом с собой, когда страна стонет под игом захватчика, — что может быть благороднее.

— Но ты же скоро начнешь принимать у себя немцев?

— Нет, вот уж этого не произойдет! Ни за что!

Она в самом деле еще не пала так низко, чтобы принимать у себя оккупантов, и я вполне могла бывать у нее. По коридору «Ритца» я проходила, низко опустив голову, чтобы не встречаться взглядами с немецкими офицерами. Они считали француженок легкодоступными женщинами, и многие мои соотечественницы с удовольствием убеждали их в этом…

Но я могла бы не навещать Шанель. Ей и без меня было совсем неплохо. Цвет нации не давал ей скучать. Ее навещал Серж Лифарь, проживавший по соседству, в отеле «Кастилия» все на той же улице Камбон. Кокто, снимавший квартирку на улице Пале-Рояль. Порой появлялся даже монастырский затворник Реверди. Оккупация подняла мутную пену, и на волне вновь появились Серты. Эта непотопляемая парочка только что похоронила Русси, заболевшую туберкулезом.

— Они ее все-таки уморили? — поинтересовалась я.

— О да, и очень хитро. У бедняжки и в самом деле были плохие легкие и склонность к туберкулезу, от которого умерла ее мать. И вот Мися прикинулась, что волнуется за свое здоровье, и просила Русси сопровождать ее в санаторий. Движимая чувством вины, Русси сдалась и поехала.

— А там и сама подцепила злосчастную палочку — на предрасположенный организм и слабые легкие.

— Точно так, — подтвердила Шанель. — Она сгорела за два месяца, и Мися снова раскрыла объятия для блудного супруга…

Теперь Мися и Серт были вместе, но прежней любви между ними быть не могло. Злоупотребляющая наркотиками Мися перенесла инсульт, у нее почти закрылся один глаз, и теперь она похожа была на старую рыжеволосую ведьму. А обрюзгший Серт сделался похожим на римского патриция времен упадка. Отчего-то он вдруг сделался сказочно богат, и в его доме на улице Риволи закатывались чудовищные пиры. Однажды я попала на такой обед, и от меня не укрылось, что меню составлено самым искусным образом — подавалось все то, что именно в этот сезон трудно было достать. Свежие устрицы во льду, дичь, клубника — в то время, как Париж едва ли не голодал!

— Что это, откуда? — спрашивала я у матери.

Она отмахивалась:

— Не мое дело. В конце концов, приятно в такие времена найти место, где можно посидеть за хорошо накрытым столом и отведать тонкой кухни. Как меня утомила война!

Утомила! Словно она участвовала в Сопротивлении или испытывала лишения! О нет. Она жила в свое удовольствие. Серж Лифарь читал ей вслух книги, до которых у нее раньше не доходили руки. Кроме того, она пристрастилась к пению: в глубине души она никак не могла смириться с неудачами, постигшими ее на этом поприще сорок лет назад. Дирекции кабаре, отказывавших ей в контрактах, должны быть посрамлены!

«Уж не сошли ли она с ума от безделья?» — мелькнула у меня мысль, когда я услышала пронзительную арию Верди для бельканто. Мать брала уроки у каких-то оперных певичек, на первый взгляд — вышедших в тираж проституток. Эти две ведьмы бесперебойно пили все, что она им предлагала, воровали все, что попадалось им на глаза, утыкали окурками карнизы и ковер — а Шанель продолжала приглашать их и брать уроки.

У нее испортился характер. Она и раньше была горазда на колкое словцо, но теперь они сыпались с ее языка, как жабы и змеи в сказке братьев Гримм. Она стегала насмешками Мисю и Кокто. Меня не задевала — я не отвечала ей тем же, как эти двое. А какое удовольствие бить лежачего?

— Я схожу с ума от безделья. Мне нужна деятельность… Или любовник, — сказала она мне.

Что ж, в добрый путь. Можно было только надеяться, что она не выберет на эту роль оккупанта! Но она обожала власть, всегда старалась быть ближе к ней. Власть волновала ее.

Я и сама не знала, куда себя деть. Я могла бы уехать в Америку, где для меня нашлась бы работа при какой-нибудь клинике. Я могла бы вернуться в обитель викентианок — там наверняка требовались рабочие руки, и я не считала бы себя беглянкой, бросившей родину в тяжелые для меня времена. Но я оставалась и ждала, сама не зная чего.

Это я узнала в дождливую весеннюю ночь 1941 года. Я дежурила в клинике. Я не собиралась ложиться спать, даже не надеялась сомкнуть глаз, потому что Винсент Клодель, циклотимик, склонный к суициду в депрессивной фазе, во время дождя всегда очень расстраивался и мог навредить себе, а на сестру Люсиль, дежурившую со мной в эту ночь, надежда была плохая. Перезрелая девица Люсиль обращала внимание только на тех врачей и больных, с которыми можно было пофлиртовать. Я не представляла для нее интереса, а хрупкий Винсент, в свои сорок лет похожий на двенадцатилетнего мальчика, тем более. Так что она, скорее всего, крутилась бы возле палаты, где обитал богатый наследник Дюгазон, на фоне злоупотребления наркотиками впавший в депрессию. За Винсентом пришлось бы наблюдать мне, и я не планировала ложиться, но за полночь этот вечно плачущий вечный ребенок вдруг спокойно уснул. Я решила, что и мне можно прилечь.