Векфильдский священник - [28]

- Оливия, дружочек мой, - ответил я, - ведь мы уже немало употребили уловок, тобой же придуманных, чтобы заставить его объясниться, и заметь, что я ни в чем тебя тут не стеснял. Не думай, впрочем, дорогая моя, что я и в дальнейшем потерплю, чтобы его честного соперника продолжали дурачить ради твоей злополучной страсти. Проси какой хочешь срок для того, чтобы подвести своего мнимого поклонника к объяснению; однако к концу этого срока, если он окажется по-прежнему беспечен, я должен буду настаивать, чтобы достопочтенный мистер Уильямс был вознагражден за свое постоянство. Честное имя, которое я себе снискал, обязывает меня к этому, и нежность родителя никогда не поколеблет во мне твердости, необходимой благородному человеку. Итак, назови мне срок пусть самый отдаленный! - да постарайся как-нибудь оповестить мистера Торнхилла о том дне, когда я намерен отдать тебя за другого. Если он действительно любит тебя, то собственный разум подскажет ему единственный способ не потерять тебя навеки.

Она не могла не признать всей справедливости моих слов и подтвердила данное ею обещание выйти замуж за мистера Уильямса, если другой окажется бесчувствен. При первом же случае в присутствии мистера Торнхилла был назначен день, когда ей предстояло обвенчаться с его соперником; сроку положили месяц.

Вследствие сих решительных мер мистер Торнхилл, казалось, встревожился пуще прежнего, меня же беспокоило душевное состояние Оливии. В жестокой борьбе страсти с благоразумием, которая происходила у нее в душе, она совершенно потеряла свойственную ей живость характера и веселость, и теперь при всяком случае стремилась скрыться от людей и лить слезы в одиночестве. Прошла неделя, а мистер Торнхилл никаких усилий не прилагал к тому, чтобы помешать свадьбе. Следующую неделю он был нежен не менее обычного, но по-прежнему ничего не говорил. На третьей он вовсе перестал бывать. Однако, к удивлению своему, я не заметил, чтобы Оливия проявила досаду либо нетерпение; напротив, меланхолическое спокойствие, казалось, овладело ее духом, и спокойствие это я принял за знак примирения с судьбой. Что касается меня, я от души радовался мысли, что дочь моя будет жить отныне в довольстве и мире, и хвалил ее за то, что она предпочла истинное счастье показному великолепию.

Однажды вечером, дня за четыре до предполагаемой свадьбы, все семейство собралось вкруг нашего уютного камина, делясь воспоминаниями о прошлом и планами на будущее, строя тысячи всевозможных проектов и смеясь собственным дурачествам.

- Ну вот, Мозес, - воскликнул я, - скоро будем пировать на свадьбе, сынок. Что ты скажешь о наших делах?

- По моему разумению, отец, все устраивается отличнейшим образом, и я как раз сейчас подумал, что, когда сестрица Ливви станет женой фермера Уильямса, нам можно будет бесплатно пользоваться его прессом и бочонками для пива.

- Верно, Мозес! - воскликнул я. - И в придачу для пущего веселья он еще споет нам "Женщину и Смерть"[32]!

- Он выучил нашего Дика этой песне, - воскликнул Мозес, - и, по-моему, малыш поет ее премило.

- Вот как? - воскликнул я. - Что ж, послушаем. Где же наш малютка Дик? Давай его сюда, да пусть не робеет.

- Братец Дик, - воскликнул самый младший мой мальчонка Билл, - только что вышел куда-то с сестрицей Ливви; но фермер Уильямс научил и меня двум песенкам, и я их сейчас вам спою, батюшка. Какую хотите - "Умирающего Лебедя"[33] или "Элегию на смерть бешеной собаки"?

- "Элегию", мальчик, конечно, "Элегию", - сказал я, - я еще ни разу ее не слышал. Дебора, душа моя, печаль, как тебе известно, сушит - не распить ли нам бутылочку твоей крыжовенной настойки, чтобы развеселиться? Последнее время я столько слез пролил над всякими этими элегиями, что, боюсь, без живительной влаги не выдержать мне и на сей раз. А ты, Софья, побренчи-ка на гитаре, пока он поет!

Элегия на смерть бешеной собаки

Мои друзья, вот быль для вас,

А может, небылица,

Хоть коротенек мой рассказ,

Зато недолго длится.

Жил негде праведник большой,

Он в рай искал дорогу,

И веру чтил он всей душой,

Когда молился богу.

Врага встречал он своего

Как друга дорогого

И одевался для того,

Чтобы одеть нагого.

Но в том краю, гроза воров,

Жила еще собака:

Барбос, лохматый блохолов,

Задира и кусака.

Тот человек и тот барбос

До ссоры жили в мире,

Но тяпнул человека пес,

Как свойственно задире.

На шум людей сбежалось тьма,

Твердили в одно слово:

Как видно, пес сошел с ума,

Что укусил святого.

Тут рану рассмотрел народ

И пуще рассердился.

Кричали: человек умрет,

Проклятый пес взбесился.

Но чудеса плодит наш век,

И люди зря галдели:

Пес окололел, а человек

Живет, как жил доселе.[34]

- Молодчина, Билли, право, молодчина! Воистину трагическая элегия! Выпьем же, дети, за здоровье Билли, да станет он епископом!

- От всей души согласна! - воскликнула жена. - И если он так же хорошо будет читать проповеди, как поет, то я за него спокойна. Впрочем, ему и не в кого плохо петь! У меня по материнской линии все в роду пели. У нас на родине даже поговорка такая сложилась: "Все Бленкинсоны косят на оба глаза, у Хаггинсов такая слабая грудь, что и свечи задуть не могут, Грограммы мастера песни петь, а Марджорамы рассказывать истории".