Век просвещения и критика способности суждения. Д. Дидро и И. Кант - [13]

Способность суждения была бы, впрочем, не нужна, если бы мышлении и бытие непосредственно совпадали и если бы мое место в мире было б просто функцией каких‑то всеобщих связей.

Но все это не так, я — самобытен, и… способность самостоятельного суждения необходима.

Продолжим теперь прерванную цитату: <…природу, следовательно, надо мыслить так, чтобы закономерность ее формы соответствовала по меньшей мере возможности целей, осуществляемых в ней по законам свободы>. Или иначе, если использовать определение последней части кантовской <Критики…> (из <Аналитики телеологической способности суждения>), предметы природы надо понимать так, как если бы они были сделаны человеком, как если бы они были результатом искусства, техники[30].

В общей системе кантовских понятий это условное суждение (<как если бы…>, ) очень существенно и очень напоминает одну из методологических <игр> XX века.

Это, так сказать, стержень современной <кибернетической философии>: необходимо понять естественный предмет природы как потенциальную машину, как возможный механизм (Кант прямо формулирует такое утверждение). Но — здесь начинается отличие — Кант не только формулирует <кибернетическую философию>, он, с одной стороны, ни разу не забывает об условности такого подхода, об его ироничности (<как если бы…>), а другой стороны. Кант сам подвергает далее этот подход тончайшей теоретической критике.

Но это мимоходом, В этой статье мы не будем специально рассматривать кантовскую критику телеологической способности суждения. Важен было только отметить исходное определение, заложенное в основу характеристики способности суждения в целом.

Итак, способность суждения — это способность, по Канту, судить о естественных предметах природы как о предметах искусства, как если б они были созданы… Причем здесь важны оба момента: предметы должны быть поняты как природные и они же должны быть поняты, <как если бы> они были созданы человеком. Этот зазор между двумя определениями необходим — для суждения об особенном.

Тот парадокс, который возникает у Дидро просто как проявление хорошего вкуса, Кант схематизирует в некую норму, необходимую для того, чтобы (понимая, что это условность) рассматривать природу, как будто она <сделана> по законам свободы. (А как она <сделана> в действительности, нам никогда не будет известно… Но жить‑то как‑то нужно.) И обратно. <Пр виде произведения изящного искусства надо сознавать, что это искусство, не природа; но тем не менее целесообразность в форме этого произведении должна казаться столь свободной от всякой принудительности произвольных правил, как если бы оно было продуктом одной только природы> "[31]. Но способность суждения опосредствует не только законы природы и заком свободы.

Эта способность вообще постоянный посредник, ее смысл в том, что она лишена своей собственной предметной сферы.

<В семействе высших познавательных способностей существует…среднее звено между рассудком и разумом. Это способность суждения Этому принципу не полагается сфера предметов в качестве его области, тем н менее он может иметь какую‑нибудь почву и определенные свойства ее, для которых именно только этот принцип и мог бы быть действительным>[32].

Способность суждения — своеобразный Харон в мышлении Нового времени. Этот перевозчик постоянно движется между берегами желания познания, рассудка и воображения, теоретического разума и разума практического, связывая эти берега воедино, но связывая их роковым образом (если выразиться каламбурно, — роковым <образом культуры>). Те понятия, которые способность суждения перевозит на берег желания, перестаю быть реальными понятиями, а оказываются лишь условными предположениями. В них умерщвлена логическая сила, но зато они приобретаю нравственную и эмоциональную окраску. Те желания, которые способности суждения доставляет на берег рассудка, в свою очередь, умерщвляются своей эмоциональной силе, оказываются сухими схемами, опустевшим сотами, но все же сохраняют какой‑то отпечаток, какой‑то почти неразличимый аромат свободы.

Но главное сейчас в другом. Если все другие персонажи кантовского мира быстро превращаются в деперсонализированные <аргументы> <функции> (в сфере рассудка) или <нормы> и <санкции (в сфере нравственности), то наш Харон — единственный — должен (!) быть живым, индивидуальным воплощением личного начала.

Когда индивид остается наедине с самим собой (или — наедине с другим индивидом) и не может уже опереться ни на костыль рассудка (он оскользается на почве нравственного долга), ни на бечеву категорического императива (он превращается — на почве природных закономерностей — чистую условность, в сплошное <если бы да кабы>), тогда этот индивид может полагаться только на самого себя. Но что это значит — полагаться н самого себя?

Это значит, предполагает Кант, обладать всеми своими способностями, но, так сказать, не всерьез, не прилагая их к делу, наслаждаясь только тем, что они у тебя есть. Каждый раз, в последний момент, надо останавливать свою способность на самом пороге ее <использования*… Ведь стоит попробовать ее применить к чему‑либо — к природным ли предметам или к нравственным явлениям, — и она обнаружит свою недостаточность, неопределенность, обернется тем самым костылем, который… и т. д. "Самоудовлетворенность" способностей, их постоянное культивирование (так сказать, свободное время), погружение в субъективную стихию (игру?) формообразующих сил — вот что такое опора на самого себя.