Век невинности - [45]

Особенно захватила весь театр снизу доверху сцена, в которой Монтегю после грустного, почти односложного прощания с мисс Диас говорит ей «до свиданья» и уходит. На актрисе, которая, глядя в огонь, стояла у камина, было серое кашемировое платье без модных лент и украшений, облегавшее ее высокую фигуру и длинными складками ниспадавшее к ногам. Концы повязанной вокруг шеи узкой черной бархотки спускались на спину.

Когда любовник пошел к выходу, она оперлась о каминную полку и опустила голову на руки. На пороге он обернулся, чтобы еще раз на нее взглянуть, прокрался назад, поднял концы бархотки, поцеловал их и вышел так тихо, что она ничего не слышала и даже не изменила позы. И за этим немым прощанием занавес тотчас опустился.

Ньюленд Арчер всегда ходил на «Шогрэна» только ради этой сцены. Он считал, что последнее прости Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана,[111] которых он видел в Париже, или Мэдж Робертсон[112] и Кендалла в Лондоне; своею сдержанностью и немой скорбью оно трогало его глубже, чем самые неистовые сценические излияния.

Нынче вечером эта сцена приобрела особую остроту, напомнив ему — чем, он не мог бы сказать и сам, — его расставанье с госпожою Оленской после их откровенного разговора неделю назад.

Найти что-либо общее между этими двумя сценами было так же трудно, как уловить сходство во внешности их участников. Ньюленд Арчер никак не мог претендовать на романтическую красоту молодого английского актера, а мисс Диас была высокой рыжей женщиной монументального сложения, чья бледная, забавно уродливая физиономия ничем не напоминала живые черты Эллен Оленской. К тому же Арчер и госпожа Оленская были отнюдь не расстающимися в душераздирающем молчании любовниками, а всего лишь адвокатом и клиенткой, которые разошлись после беседы, оставившей у адвоката прескверное впечатление о деле этой клиентки. В чем же тогда заключалось сходство, которое заставило сердце молодого человека отчаянно забиться при воспоминании об их последнем разговоре? Очевидно, в присущей госпоже Оленской загадочной способности открывать трагические, бередящие душу возможности, таящиеся где-то за пределами повседневной жизни. Она не сказала ему ни единого слова, которое могло бы создать такое впечатление о ней; свойство это скорее составляло часть ее натуры, было отражением ее таинственного, загадочного прошлого или чего-то драматического, страстного и необычного, скрытого в ней самой. Арчер всегда склонялся к мысли, что случай и обстоятельства играют в жизни людей роль весьма незначительную по сравнению с врожденной предрасположенностью к тому или иному повороту событий. Подобную предрасположенность он с первого взгляда почувствовал в госпоже Оленской. Спокойная, почти пассивная, она показалась ему именно такой женщиной, с которой непременно должны происходить всевозможные события, как бы она их ни избегала, как бы ни старалась от них уклониться. Она, очевидно, жила в атмосфере, настолько насыщенной драматическими коллизиями, что ее собственная склонность их вызывать просто осталась незамеченной. Странная неспособность удивляться как раз и внушала ему уверенность, что ее выхватили прямо из водоворота, и то, что она принимала как должное, позволило ему правильно оценить то, против чего она восставала.

Арчер ушел от нее совершенно убежденный, что обвинение графа отнюдь не было необоснованным. Таинственное лицо, которое фигурировало в прошлом его жены под видом «секретаря», едва ли осталось без награды за участие в ее бегстве. Жизнь, от которой она бежала, была невыносима, ее невозможно было описать, невозможно даже себе представить. Она была молода, она была напугана, она была доведена до отчаяния — разве не естественно предположить, что она отблагодарит своего спасителя? К сожалению, с точки зрения закона и света, благодарность эта низводила ее до уровня ее отвратительного супруга. Арчер, как от него и требовалось, дал ей это понять, дал он понять ей также и то, что простодушный и доброжелательный Нью-Йорк, на снисхождение которого она, без сомнения, рассчитывала, был именно тем местом, где она меньше всего могла надеяться на терпимость.

Разъяснить ей это обстоятельство и увидеть, как покорно она с ним примирилась, было ему невыносимо тяжело. Он чувствовал, как его влечет к ней смутное чувство жалости и тревоги за нее, словно, молча признавшись в своей ошибке, она подпала под его власть, униженная, но милая его сердцу. Он был рад, что ее тайна открылась ему, а не холодному испытующему взгляду Леттерблера или испуганным глазам ее родственников. Он немедленно взял на себя миссию убедить и его, и их, что она отказалась от мысли о разводе, что решение ее основано на понимании всей бесполезности этого предприятия, и все они с чувством бесконечного облегчения отвели свои взоры от «неприятностей», от которых она их избавила.

— Я не сомневалась, что Ньюленд сумеет это сделать, — гордо сказала миссис Велланд о своем будущем зяте, а старая миссис Минготт пригласила его для конфиденциальной беседы, похвалила за ум и с досадой добавила: