Век невинности - [115]

Глаза его, обведя комнату, которую Даллас украсил английскими гравюрами «меццо-тинто»,[189] шифоньерками в стиле «чиппендейл», тщательно подобранными образчиками синего с белым фарфора и электрическими лампами с уютными абажурами, вернулись к старомодному письменному столу в стиле «истлейк», с которым он ни за что не хотел расстаться, и к первой фотографии Мэй, которая по-прежнему стояла на своем обычном месте рядом с чернильницей.

Она смотрела на него, высокая, полногрудая и гибкая, в накрахмаленном кисейном платье и шляпе из итальянской соломки с опущенными полями — точь-в-точь такая, какой он видел ее в саду испанской миссии. И такой, какой он видел ее в тот день, она и осталась — никогда уже не поднимаясь до такого совершенства, но никогда и не опускаясь ниже — великодушной, верной, неутомимой, но настолько лишенной всякого воображения, настолько неспособной к духовному росту, что мир ее молодости развалился на куски и перестроился, а она этих перемен так никогда и не заметила. Благодаря этой стойкой и бодрой слепоте горизонт ее навсегда остался неизменным. Ее неспособность видеть перемены заставляла детей скрывать от нее свои взгляды точно так же, как Арчер скрывал от нее свои; отец и дети с самого начала лицемерно сделали вид, будто все остается, как было, и бессознательно составили нечто вроде невинного семейного заговора. И она умерла с уверенностью в том, что мир — прекрасное место, полное таких же любящих и гармоничных семей, как ее семья, и смиренно его покинула, ни на минуту не усомнившись, что при любых обстоятельствах Ньюленд будет прививать Далласу принципы и предрассудки родителей и что Даллас в свою очередь (когда Ньюленд последует за ней) передаст эти священные заветы маленькому Биллу. А в Мэри она была так же уверена, как в самой себе. И вот, вырвав маленького Билла из когтей смерти И поплатившись за это собственной жизнью, она удовлетворенно заняла свое место в фамильной усыпальнице Арчеров в церкви святого Марка, где уже покоилась миссис Арчер, надежно укрытая от страшной «тенденции», о существовании которой ее невестка никогда даже не узнала.

Против портрета Мэй стоял портрет ее дочери. Мэри Чиверс была такой же высокой и белокурой, как и ее мать, но талия у нее была широкая, грудь плоская, а сама она немного сутулилась, как того требовала изменчивая мода. Спортивные подвиги Мэри Чиверс были бы немыслимы при наличии талии объемом в двадцать дюймов, которую с такою легкостью охватывал лазурный шарф Мэй Арчер. И эта разница казалась символической — жизнь матери была перепоясана так же туго, как и ее фигура. Мэри, ничуть не менее светская и ничуть не более умная, жила, однако, более полноценной жизнью и придерживалась более широких взглядов. В новом порядке тоже были свои достоинства.

Зазвонил телефон, и Арчер, отвернувшись от фотографии, снял трубку. Как далеко они ушли от тех дней, когда единственным в Нью-Йорке средством связи были быстроногие мальчишки-рассыльные в куртках с медными пуговицами!

— Вас вызывает Чикаго.

А, это, наверное, Даллас — фирма послала его в Чикаго обсудить план дворца на берегу озера, который она собирается строить для молодого миллионера, полного передовых идей. По таким поручениям фирма всегда посылала Далласа.

— Алло, папа! Да, это Даллас. Послушай, как ты насчет того, чтобы отплыть во вторник? На «Мавритании». Ну да, в будущей вторник. Наш клиент хочет, чтобы я посмотрел кое-какие итальянские сады, прежде чем мы примем решение, и просит меня махнуть туда на ближайшем пароходе. К первому июня я должен быть здесь, — в трубке раздался веселый застенчивый смешок, — поэтому нам надо поторапливаться. Слушай, папа, мне требуется твоя помощь, пожалуйста, поедем.

Казалось, он говорил здесь, в комнате: голос звучал так близко и естественно, словно он сидел, развалясь в своем любимом кресле у камина. В другое время это не удивило бы Арчера, потому что междугородные переговоры по телефону стали не менее привычными, чем электрическое освещение и пятидневный переезд в Европу через Атлантический океан. Что его немного испугало, так это смех: ему все еще казалось чудом, что через все эти многие сотни миль — через горы, леса, реки, через прерии, через грохочущие города, где суетятся равнодушные миллионы, — смех Далласа мог сказать: «Конечно, я во что бы то ни стало должен вернуться к первому, потому что на пятое у нас с Фанни Бофорт назначена свадьба». Голос продолжал:

— Подумать? Нет, сэр, ни минуты. Ты должен сказать «да» сейчас же. Нет? Почему? Ты можешь привести хотя бы один разумный довод? Не можешь? Я так и знал. Значит, едем? Пожалуйста, завтра первым делом позвони в контору «Кьюнард»[190] и закажи обратный билет на пароход из Марселя. Ну, конечно, папа, ведь мы уже не сможем так часто бывать вместе. Чудесно! Я знал, что ты согласишься!

Чикаго дал отбой, и Арчер зашагал взад и вперед по комнате.

Они уже не смогут так часто бывать вместе. Да. мальчик прав. Конечно, и после свадьбы Далласа они еще не раз будут вместе — сама природа создала их добрыми товарищами, и Фанни Бофорт, что бы там о ней ни думать, вряд ли станет мешать их дружбе. Наоборот, насколько он успел ее узнать, она скорее присоединится к их компании. Однако прошлого не вернешь, теперь все будет по-другому, и, несмотря на всю его симпатию к будущей невестке, весьма соблазнительно воспользоваться этой последней возможностью побыть вдвоем с сыном.