Век моды - [18]

Евгения улыбнулась и, сняв букетик с пояса, сказала: «Пожалуйста, господин Ворт, передайте это вашему гостю, раз это так ему понравится». В память об этом благородном жесте Ворт посылал Императрице большой букет фиалок каждый год, последний – в год ее смерти, как писала в своих мемуарах княгиня Меттерних.

Я не смог увидеть Ее Величество во время большого праздника 1867 года, но был свидетелем приема султана. На улицах выстроилось ограждение из солдат в полном вооружении, от Лионского вокзала до Тюильри. Султан был встречен на перроне императором и торжественно препровожден на площадь Карусель, где они вышли из экипажа и торжественно поднялись по лестнице, наверху которой их встречала императрица. Евгения казалась в тот день особенно элегантной и, как я припоминаю, была одета в сиреневое. Я даже сейчас могу вспомнить с точностью тот оттенок, потому что Евгения ненавидела любые неопределенные оттенки цветов. Сиреневый должен быть именно сиреневым, серый – серым, голубой – голубым. Одним из ее любимых цветов был бледно-зеленый. А отцу нравились обманчивые цвета, вызывающие у зрителя недоумение, то ли это розовато-лиловый, то ли багровый, и он испытывал значительные трудности на этот счет со своими королевскими клиентами. Ворт понимал, что днем господствуют яркие тона, а не современные темно-синие или черные, и лишь немного оттенков кажутся такими, как они есть на самом деле. Яркие оттенки тогда носились даже на скачках. Например, Императрица могла появиться на скачках, одетая в сиреневый креп[46], отделанный валансьенским кружевом, или в жемчужно-серой органди[47] – особенно изысканно с ее тициановским цветом волос и кружевом. Я вспоминаю также мою мать, одетую в лиловое платье и шляпку из итальянской соломки, украшенную райской птицей. Это был день яркой роскоши.

Через несколько дней после торжественного прибытия султана[48] состоялся большой прием во Дворце промышленности, где вручались призы. Их Величества, султан и несколько придворных дам стояли посреди зала под навесом из красного бархата. На императрице красовалась большая диадема, к которой была приставлена специальная охрана. Именно охрана приносила ее из казначейства и относила обратно в особые дни, когда требовалось надевать диадему. Императрица редко носила такие драгоценности, поскольку считала это слишком большой ответственностью, и выходила в них, только когда этого требовал этикет. Платье, которое она считала подходящим дополнением к этим роскошным бриллиантам, было из белого тюля, по всему полю вышитое серебряными «ушами». Оно было очень длинное и широкое, и низ туники оканчивался серебряными фестонами[49]. В каждом из них была вышита гроздь «ушей». В те времена еще не было блесток, но вышивка была выполнена тонкими металлическими пластинками, очень сильно блестевшими на свету.

Гранд-опера́, Париж, 1870

Чарльз Фредерик Ворт приготовил еще более искусно выполненное и восхитительное платье для Ее Величества к официальному обеду в русском посольстве. Но в тот самый день какой-то поляк выстрелил в царя во время смотра войск на Лоншанском поле, выкрикнув при этом: «Да здравствует Польша!»[50] Императрица, глубоко потрясенная, как, впрочем, и весь Париж, поняла, что менее сверкающий костюм подошел бы больше к ее настроению. Вернувшись в Тюильри, она попросила мадам Поле вызвать моего отца. Извещенный о желании Ее Величества, он послал за белым тюлем с рисунком из маленьких серебряных стежков и покрыл одно из ее более простых платьев тремя юбками. Поверх платья Евгения надела ленту Почетного легиона, вместо большой диадемы с длинными связками жемчужин – алмаз «Регент»[51], прикрепив его к маленькой греческой диадеме. Когда вошел Император и посмотрел на нее, он поздравил моего отца с находчивостью и талантом создавать платья за два часа, соответствующие общему настроению. Это была непростая задача, но Ворт был необычным кутюрье и не мог отступить перед королевским и дипломатическим заданием.

В почтении, которое мой отец оказывал императрице, не было ничего от низкопоклонства. Когда Евгения была у власти, он не просил у нее наград, а после ее изгнания оставался лояльным. И абсолютно верно написала в своих мемуарах княгиня Меттерних, за что я ей очень благодарен: «Господин Ворт был даже более предан Императрице после падения Империи, чем до этого. И очень жаль, что те, кто действительно обязан своим положением Империи, не следовали его примеру!» Подобно всем великим красавицам, Евгения, конечно, была избалована, а ее отчужденность под внешними любезными манерами делала внешность еще более поразительной. До ссылки она была похожа на всех женщин высшего общества своего времени, то есть поверхностной. После изгнания она узнала смысл жизни, научилась понимать людей и с годами стала более глубокой личностью.

Примерно через пятнадцать лет после войны 1870 года[52] отец посетил остров Уайт и, оказавшись поблизости, отправился засвидетельствовать свое почтение Императрице в изгнании. Она приняла его со всей любезностью и подлинной изысканностью в своем зимнем саду, в странном месте, наполненном похожими на бамбук растениями, привезенными из тех мест, где погиб ее сын