Век кино. Дом с дракончиком - [47]

— Случайно ли?.. Я уже говорил вам, что в клубе было полно ее знакомых.

— В том числе и вы.

— Хорошо, не будем переливать из пустого в порожнее.

— Согласен. Загадка насекомого — это не скорпиончик, случаем? — интереснее.

— Может, и скорпион. Мне он запомнился как паук, но когда восстановил изображение в деталях… нет, не то.

— Не то. Кажется, вы упоминали, что текст написан рукой Виктории Павловны.

— По словам мужа — да.

— Поверим на слово. Значит, дело не в почерке… «Приди ко мне тот, кто под землей» — врезается в память. Если листок действительно украли, то из-за рисунка, так? То есть пресловутый жучок способен каким-то непонятным образом вывести на след убийцы.

С умным человеком беседовать не в пример приятнее, но, наверное, и опаснее. После паузы раздумья разумный логик («прагматик» — так он себя назвал? станет ли прагматик разрушать свой мозг кокаином и коллекционировать женщин — занятия пустейшие, но погибельные?), логик продолжил:

— С другой стороны, и рисунок восстановить несложно — вы же восстановили.

— У меня очень приличная профессиональная память на детали, вот эти лапки, полоски… Преступник мог об этом не знать.

— Если эти детали так важны, то почему он не забрал записку сразу, вместе с ковром?

— Забрал! Как она очутилась в прихожей? Обронил — это очевидно.

— Небрежность, вызывающая сомнение в важности улики.

— О нет! Ради нее он пошел на вторую кражу. Чисто зрительно мне представляется, что листок выпал из книги.

— Из книги о насекомых?

— О черной магии. «Приди ко мне…»

— Ой, не надо! — Сценарист иронически поморщился. — Правда, нынче нас великий наплыв магов-шарлатанов, но речь-то идет о реальном конкретном преступлении.

— Режиссер Любавская также занималась делом конкретным — подготовкой к экранизации «Египетских ночей».

Лев-Васька удивился, взволновался.

— Вы проводите связь…

— Нащупываю.

— Древний Египет славен оккультными изысками, не так ли?

— Да уж.

— А как вы работали над сценарием?

— Меня не приплетайте! Я так глубоко не копал.

— Отчего же?

— Себе дороже… затягивает. Знаете, как египтяне сами называли свою страну (Египет — это по-гречески)? Кем — в переводе «тайна». А я человек здешний, простой.

— Бывает простота хуже воровства.

— Это мой собственный замысел! — возразил сценарист чуть ли не угрожающе.

— И все-таки попытайтесь вспомнить, при каких обстоятельствах Вольнов подсказал вам композицию сценария?

— Не было этого!

— Да зачем ему выдумывать?

— Я с этим идиотом разберусь.

— Сначала со мной. Скажите: зачем? Кинозвезда не претендует на авторство.

— И я ни на что не претендую.

— Чему посвящена была сегодняшняя встреча с продюсерами?

— Другие планы, другие замыслы.

— Почему же вы оставили прежний, пушкинский? Любавский вам уже не соперник.

— На пушкинский денег не дают. — Сценарист помолчал и признался: — Вообще, «Египетские ночи» после этих смертоносных событий имеют для меня какой-то болезненный привкус.

— Не связан ли он с употреблением наркотиков?

Ироническая маска напротив сменилась на тревожно-страдальческую.

— Что за бестактный вопрос? Поосторожнее, сыщик!

Я решил его простодушного дружка не закладывать и отозвался неопределенно:

— В вашем… в нашем кругу чего только не насмотришься. Творческая, так сказать, интеллигенция переживает неодекаданс с болезненным привкусом — страх перед грядущим, как те, из… из «серебряного века»… ну, забывается, возбуждается, кто во что горазд.

— Сплетни, — бросил он задумчиво, вдруг словно судорога прошла по осунувшемуся лицу. — Борька Вольнов? Этот плейбой не так-то прост…

— Я просто предположил. А вы подумайте.

— Над чем?

— Как одинаковые замыслы рождаются одновременно у людей столь разных.

— Разных? — рассеянно переспросил он; чем-то я задел его, даже поразил, но не мог сообразить чем… Кокаином? Впрочем, кого нынче волнует суд или дурная слава? Любая слава — это реклама.

— Разные — по темпераменту, по возрасту… Правда, у обоих сценаристов один источник вдохновения — «душа поэта, осуществляющая связь времен». — Вспомнились разглагольствования Самсона в Троицын день. — До какого сладострастного извращения дошел древний мир накануне явления Спасителя, как извратился мир уже православный в пушкинский «золотой век» перед нашей великой катастрофой и до чего в постхристианстве дошли мы. Найдется ли режиссер, способный отразить это?

Василевич слушал внимательно, отозвался осторожно:

— Не уверен. Неужели Любавские дерзнули на столь глубокий элитарный проект?

— Дерзнуть — еще не значит совершить… Во всяком случае, «копать», по вашему выражению, она начала из тьмы веков.

— С подземных жуков, — пробормотал сценарист. — А пушкинский, как вы изволили заметить, «золотой век»…

— «Золотой жук», — ни к селу ни к городу ляпнул я и сам удивился, и заныло сердце.

— Что?.. А, новелла Эдгара По. Золотое детство.

— Я тоже в детстве читал.

Мы уставились друг на друга. Незабываемое мгновенье — на пороге тайны — уникальная страна Кем.

— Но ведь, — прошептал я, — в новелле скарабей. Навозный жук. Так?

Сценарист кивнул, глаз не сводя с бумажной салфетки в моей руке.

— Скарабей, — повторил я слово экзотическое, чужестранное, словно царапающее согласными звуками сердце. — Какой-то их символ, древнеегипетский.