Век гигантов - [36]

На него глянули сначала враждебно, затем с любопытством. Причиной к последнему послужила его забинтованная грудь. В перевязке нуждалось большинство дикарей: у всех были глубокие царапины, у пяти-шести человек серьезные ранения, а у двух даже переломы костей. Из группы выделился Мъмэм.

— Мейд? — с некоторым страхом спросил он, подходя к Николке и осторожно дотрагиваясь до забинтованной груди.

— Я не медик, — просто отвечал Николка, — а вон медик… Видишь, над собакой старается!..

Скальпель в это время действительно оперировал собаку, у которой было распорото брюхо, переломлены задние лапы и вся она выглядела громадным кровавым куском. Медик сшивал кожу, вправлял кости и забинтовывал переломленные конечности лубом и мочалой за неимением лучшего перевязочного материала.

Дикари, отбросив всякую враждебность, тесно обступили медика. Их взоры теперь выражали большое любопытство и большое изумление. Мъмэм, как предводитель, предложил неуверенно:

— Кьъан — чам-чам… Мейдит — наръи…

Без всякого перевода его можно было понять. Он предлагал собаку съесть, а лечить людей.

— Я те дам «чам-чам»!.. — вскипел вдруг медик, когда до его сознания дошло предложение главаря. — Ишь ты — чам-чам! Мало тебе вон тех?! Больно жирно!.. Кьъан за Николку ногами и брюхом поплатился, а он «чам-чам»… Отойдите-ка лучше! Чего загородили воздух и свет?!..

Он сделал вокруг себя энергичный размах руками, и дикари покорно, и, пожалуй, с некоторым страхом, расступились. До самого конца перевязки они уже молчали, будто набрали воды в рот.

Покончив с собакой, медик строго и внимательно оглядел ряды краснокожих. У одного из них болталась бессильно правая рука, перешибленная в плече; другой прыгал на левой ноге, волоча за собой правую. Этим он, не спрашивая их согласия, в первую голову сделал перевязку. Дикари изумленно следили за ловкими манипуляциями врача. Когда же он прижатием артерии быстро унял кровотечение у раненого в бедро бойца, их молчаливое изумление перешло в бурные овации. Медик лукаво-самодовольно взглянул на фабзавука и, желая казаться далеким от честолюбия, проговорил:

— Вот где жизнь нашему брату! И тебе почет, и тебе уважение… Это не то, что среди оголтелых фабзайчат, которых ничем не удивишь…

После кровопролитного боя, осложненного к тому же перевязкой, естественно было желание подкрепиться, тем более, что первобытные воины сражались на голодный желудок. Скальпель, окончив медицинские упражнения, встал и, справедливо считая себя в центре внимания, сделал радушный жест, разрешающий всем поместиться вокруг туш быка и львов. Но дикари поняли это по-своему. С воинственными криками они устремились на бездыханных хищников, пропустив вперед азнаръов — людей с ножами. Мясо быка, уже лежалое, отошло на задний план, тонкое чутье первобытников предпочло ему свежие туши пещерных львов. Азнаръы живо и ловко содрали с них шкуры, мясо раскромсали на длинные ломти, и, прежде чем Скальпель успел запротестовать, дикари жадно и вкусно закусывали, уснащая лицо, грудь и руки кровью. Впрочем, и друзьям были преподнесены два солидных ломтя, но они передали их Эрти, вылезшему из-под камня, где он благоразумно укрывался во все время боя и перевязки. Эрти отнес мясо очнувшейся собаке.

— Они, очевидно, еще не знакомы с огнем, — сделал вывод ученый медик, с грустью поглядывая на чавкавшие шумно рты. — Смотрите, как рвут и уплетают… словно пирожное от бывшего Филиппова…

— Мы им сейчас продемонстрируем, как едят культурные люди, — успокоил его Николка.

При помощи кремня и железного колчедана он на глазах остолбеневших и поэтому переставших чавкать дикарей высек огонь. В качестве трута ему служили высушенные и слегка обугленные древесные опилки. Эрти, отвыкший, за время своего пребывания с друзьями, есть сырое мясо, принес хворосту и дров, приготовленных Николкой загодя. Веселый огонек вспыхнул и пошел плясать с сучка на сучок… Дикари опустили державшие мясо руки…

Огонь, как стихийное явление, падающий с неба, уничтожающий степи и леса и делающий мясо погибших в нем животных особенно мягким и вкусным; мерцающие угольки, в которых прячется заснувший огонь, и призрачные искорки, рождающиеся от удара кремня о кремень, конечно, были им знакомы. Но чтобы эти искорки ловить сухими опилками и претворять их в веселое пламя, растущее по воле людей, до этого мозг первобытников еще не дошел, это было невиданно и поразительно. Дикари вскочили на ноги, забыв о завтраке. Они хотели бежать: внутреннему зрению их уже представилось, как из невинно-веселого пламени выросло бушующее море всепожирающего огня, как валятся с грохотом стосаженные деревья, огненными брызгами раздирая черные завесы дыма; как ошалевшее зверье — большое и малое, кроткое и хищное — с воплями предсмертной тоски мечется агонически и в слепом ужасе кидается в самую гущу пекла… Они хотели бежать к спасительной линии воды, к «ръкхе», из опыта тысячелетия зная, что ръкха это тот единственный предел, через который страшному огню запрещено переходить[11]. Бежать!. Бежать!..

Но — огонь остановился в росте. И коричневокожие человечки около него не обнаруживают ни малейшего страха — они обыденно спокойны и… усмехаются; они заняты каким-то чудодейством. На две тонкие и длинные палочки, по цвету своему похожие на железный топор, были нанизаны один за другим ломтики мяса, и палочки, укрепленные на рогульках, помещены над огнем… В воздухе запахло погибшим во время лесного пожара животным… Дикари испуганно застреляли глазами вокруг не подкрадывается ли к ним коварный огонь? Никто не подкрадывался, лишь нагулявшийся мастодонт вернулся домой в сопровождении собачьей стаи, да в углу двора мирно пожевывали сено подружившиеся конь и олень.