Век Филарета - [22]

собою прекратились, хотя характер главного заводилы Михаила не изменился. От него частенько попахивало вином, на переменах он рассказывал о своих похождениях и описывал достоинства посадских вдовиц.

   Нечистое всегда тянется к чистому, стремясь оправдаться им, утвердиться на нем. Так и рыжий Михаил нередко заговаривал с Дроздовым, пытался втянуть в кружок своих слушателей. Василию же был неприятен один только насмешливый тон забав­ника, и он не отвечал, проходил мимо. А вечерами думал: быть может, это в нем гордость — мать всех пороков — говорит? Быть может, надо смириться и попробовать передать смирение самому рыжему? Из-за ничтожного предмета переживал всерьез, терзался, не решаясь ни с кем посоветоваться, ведь сущий пустяк, какой-то рыжий задира и троечник... Но в глазах Михаила он видел человеческий интерес к себе, и его самого необъяснимо занимал этот яркий характер.

    На философском диспуте Дроздову выпало выступать оппо­нентом Михаила. Василий четко и с исчерпывающей полнотою показал слабые места в речи и даже вызвал смех, намекнув на ошибки в латинском языке некоторых ораторов.

...Но  - nomina sunt odiosa!

    Владыка Платон и архимандрит Евграф переглянулись с улыбкой, а Василий поймал на себе яростный взгляд рыжего недруга. Тому, видно после экзамена растолковали, что точный смысл приведённой Дроздовым пословицы значил не только «не будем называть имён»,но буквально- «имена ненавистны».

   Вечером того дня, после вечерней молитвы, когда все разошлись по кельям, к Дроздову заглянул маленький Акакий.

   -Выйди! — таинственно сказал он.

  - Что такое? — удивился Василий.

  - Иди, иди! — неопределенно ответил Акакий.— Там... зовут.

Сердце екнуло, предчувствуя недоброе, но — а вдруг владыка требует?Посреди ночи?! А вдруг!.. И с бьющимся сердцем пос­пешно натянул штаны, накинул сюртучок и вышел в темный коридор.

По един он ступил за порог, как кто-то набросил на голову грязное, вонючее одеяло и несколько крепких кулаков ударили по груди, по спине, по голове... Василий оцепенел и лишь шатался под ударами.

 - Прорцы, Василие,— услышал он совсем рядом знакомый насмешливый голос,— кто тя ударяяй?.. Не ведаешь? Так запомни: multi muita sciunt, nemo — omnia!

   Его повалили на пол, кто-то еще больно ударил в бок носком сапога, и вдруг они исчезли. Василий приподнялся, с ненавистью отбросил одеяло и посидел, переводя дух «Многие много знают, никто не знает всего»,— стучало в голове.., Но он-то знал пре­красно этот голос!

   Ночь Дроздов провел без сна, а наутро, выбрав момент, когда никого не было рядом, подошел к Михаилу и, поклонившись поясным поклоном, громко сказал:

— Прости меня, брат, за искушение, в кое ввел тебя. Прости!

   Михаил, не глядя на него, фыркнул и отошел. Подсмотревший сцену Акакий разболтал о ней на курсе. Знающие молчали, а незнающие поразились поступку гордеца Дроздова. К нему с воп­росами не рискнули подойти, а Михаил только отшучивался. Впрочем, Дроздова он больше не задевал.

   Василий же, от всего сердца простив и опасаясь лишь воз­гордиться от своего смирения, все же в глубине души таил непроходящую уязвленность тем, что унизили и посмеялись над самым дорогим — знаниями, его заветными ценностями. «Многие много знают, никто не знает всего» —так! Но он будет знать все!

    После избиения ему неприятно стало пребывание в семинар­ском корпусе. Самый вид коридора постоянно напоминал о слу­чившемся, особенно по вечерам, вот почему он с радостью вос­пользовался возможностью переселиться в больницу.

   Но неисповедимы пути Господни. Перемещение в больницу неожиданно создало возможность сближения с владыкой Плато­ном. Беседы митрополита и семинариста доставляли удовольствие обоим. Владыка сделал его своим иподиаконом. Теперь на бо­гослужениях Василий участвовал в архиерейском облачении и носил тяжелый митрополичий посох.

   Митрополит всем сердцем любил обе свои семинарии, час­тенько заглядывал на занятия, причем послушник нес за ним корзину с калачами, которыми владыка награждал удачные ответы. Платон знал наиболее способных учеников и, случалось, при­глашал их прогуляться в Вифании по саду, беседуя о предметах учебных и житейских. К Дроздову он незаметно привязался и полюбил.

   Василий чутко понимал это, и все более укреплялась в нем вера в себя, в правильность избранного образа жизни. Он оказался один среди товарищей, отвергающих его ценности,— пусть так! Он пойдет один своей дорогою!.. Но шли дни, повсеместные успехи и ласки владыки сильно прибавили ему уверенности. Не­заметно растаяли ожесточение, горечь обид и одиночества. Зна­менский и Руднев стали приглашать его к своим беседам. Сила жизни вновь взыграла в нем и одарила той легкой радостью, которая так хороша в юности.

   Второе лето он также провел попеременно в лаврской боль­нице и в Вифании, но на сей раз книги мирно стояли на полках.

   17 октября 1802 года в тихий час накануне вечерни все в лавре услышали, как часовые колокола на третьем ярусе колокольни издали глухой и беспорядочный звон, чего не могло произойти от ветра. В церквах и соборах вдруг закачались паникадила. Двери повсюду отворились. Окна задрожали. Необъяснимый ужас вдруг охватил многих. То было землетрясение, явление необычное для Москвы и окрестностей.