Ведущий в погибель - [219]

От удара ладонью в грудь фон Вегерхоф отлетел к колонне, подпирающей темный потолок, кувыркнувшись на пол; Арвид остановился напротив, поведя плечами, и кивнул:

— Вот тут-то бы тебе и конец… Но это лишь одно падение; ничего не значит. Вставай. Я знаю, ты способен на большее. Я хочу увидеть, на что.

Курт шагнул вперед — безотчетно, непроизвольно, и фон Вегерхоф вскинул руку:

— Нет! — жестко велел он, поднявшись на ноги, и, встряхнув головой, повторил: — Нет. Не вмешивайся.

— Если он победит с твоей помощью, — не оборачиваясь, заметил Арвид, — он так никогда и не узнает, чего же стоит на самом деле… Итак, будем считать, Александер, что ничего не было, и мы начали с начала.

— Будем, — согласился стриг, устремившись вперед.

Арвид уклонился легко, сделав лишь один шаг в сторону и ударив локтем по затылку; стриг вновь покатился на пол, на сей раз перевернувшись и вскочив на ноги одним не уловимым глазу движением, и тот одобрительно кивнул:

— Уже чуть лучше… А теперь довольно игр.

Да.

Довольно игр.

Жизнь — не игра, не доска из двух цветов.

Два цвета — два пути; всегда в этой жизни есть выбор лишь из двух путей. К свету или тьме. Избавлению или погибели. Согласию или отрицанию. «Еst est non non quod autem his abundantius est a malo est».[205]

Жизнь — игра.

Сумрак — время выбора. Рубеж избавления и гибели — стезя к освобождению. Грань между признанием и отрицанием — постижение. Есть просторная тропа меж двух путей. Кто не сумел понять это — обречен. Ты обречен.

Ты слаб. Ты так и не сделал выбора, так и не обрел свободы, не постиг себя самого. Теперь — поздно. Ты обречен.

Я выбрал давно. Обрел освобождение, не надеясь на него. Постижение собственной сути пришло из глубин себя.

Ты обречен. У тебя недостанет сил спорить с Судьбой. У тебя недостанет сил. Ты словно высохший лист на холодном ветру.

Folio sum similis, de quo ludunt venti…[206]

Я словно лист на ветру…

Ты обречен. Ты не можешь постичь того, чего не видишь. Тебя нет. Ты никто. Пылинка на дороге под моими ногами.

Я пылинка. Капля в огромном океане. Океан в маленькой капле. Я пылинка — крошечная пылинка, затерявшаяся в огромной Вселенной. Вселенная в одной пылинке.

Ты умрешь сегодня.

Я умру сегодня. Не спорю.

«Mundus sive vita sive mors sive praesentia sive futura omnia enim vestra sunt»[207]. Все мое.

Я уже умер. Я умер дважды. Я ждал третьей смерти давно, и если она придет с тобой — пусть так. Но мой последний путь ты пройдешь со мною вместе, ты, такая же капля, пылинка, ничто. Я готов. Готов ли ты?

Курту казалось — он готов ко всему. Казалось, что после всего увиденного и пережитого удивиться ничему уже не может, казалось — ничто уже не может изумить, потрясти, ошеломить.

Он ошибся.

Сейчас снова возвратилось то чувство, что овладело им на ночной улочке, когда впервые увидел, что это такое — две твари в схватке. Сейчас Курт вновь переживал ощущение собственной малости и потерянности, никчемности и беспомощности, видя перед собою лишь два вихря, не различимых глазу и разуму, два силуэта в тускло освещенной часовне.

Невзирая ни на какие угрозы, несмотря ни на что, наплевав на напыщенные рассуждения Арвида и запреты фон Вегерхофа — когда начался этот бой, он был намерен вмешаться. Курт рассчитывал добраться до разряженного арбалета на алтаре, до отброшенного в угол болта и пришпилить к стене эту пакость, ибо вполне отдавал себе отчет в том, что клинком добьется немногого — если уж птенцы едва не вышибли из него дух, состязаться в скорости с их мастером не стоило и надеяться.

Надеяться на себя не стоило — теперь это стало ясно совершенно. Помочь он не мог ничем; вклиниться в этот бой Курт просто не успевал, не успевал даже увидеть, где и кто из поединщиков находился в прошедший только что миг и где находится сейчас. Даже то, что было видено на темной ульмской улице, не шло ни в какое сравнение с происходящим здесь и теперь; здесь и теперь он не видел ничего — лишь промельк, скольжение полумглы в дрожащем свете пламени. Алый отблеск на стенах трепетал и бился, когда удары заставляли вздрагивать прогревающийся свечами воздух; подпирающие свод колонны, казалось, содрогались и готовились вот-вот переломиться, когда в них врезалось отброшенное ударом тело. Единственное, что удавалось заметить четко — чаще всего это было тело фон Вегерхофа. Чаще всего именно он оказывался прижатым к стене, и мельком удавалось отметить, что щека стрига глубоко ссажена о камень, а поперек правого плеча пролегают четыре широкие рваные полосы, и там, где ему доводится замереть хоть на миг, на полу остаются крупные багровые кляксы.

Казалось, мир вокруг застыл, и движутся лишь эти двое — стремительно, словно само время. И казалось невероятное — казалось, для них время застыло, словно оба здесь — и не здесь, словно где-то там, где они могут просто остановиться против друг друга, враг против врага, и просто говорить. Спорить. Убеждать один другого в собственном превосходстве. В собственной правоте. В собственном праве — на жизнь. На смерть.

Ты умрешь.

Я не спорю.

Ты умрешь.

Я готов. Готов ли ты?

Я буду жить — как всегда, как прежде.