«Ведро незабудок» и другие рассказы - [43]

Я стал подсказывать, в чем ей каяться. Перечислил грехи: гнев, раздражительность, сребролюбие, скупость, зависть, мстительность, непрощение обид и прочие. Попросил не торопиться, а хорошенько повспоминать. Она долго молчала, затем сказала, что готова. Я накрыл ее голову епитрахилью и сказал, что теперь она должна рассказать Самому Господу Богу о том, что смущает ее совесть. И что я только свидетель, а исповедь принимает Сам Господь. Что не надо смущаться и бояться. Нельзя ничего скрывать, дабы «не уйти неисцеленной из лечебницы».

Тут раба Божия Зинаида отодвинула епитрахиль и спросила, что я имел в виду под «лечебницей».

Пришлось ей разъяснить, что означают слова священника перед исповедью.

— Погодите, а то, что я обиделась на соседку и не простила ее… Это грех?

— Непрощенные обиды — это грех. И перед причастием нужно примириться с обидчиком.

— А если она виновата?

— Даже если она виновата, вам нужно пойти и помириться.

— Не знаю. История больно глупая. И прошло уже много лет. Соседка попросила у меня цветной телевизор. Тогда показывали сериал «Богатые тоже плачут». Говорит: «У тебя их два. Ты богатая и не плачешь. А мой — не цветной и плохо показывает». Я ей говорю: «Один сломан». А она не верит. Говорит: «Пока бедные были, всем делились. А теперь разбогатела — и жадничаешь». Мне обидно стало. Не верит. «Иди, проверь». А она такого мне наговорила — жуть. Ну и я не стерпела. Тоже всякого обидного ей сказала. Срам. Ничего подобного со мной за всю жизнь не было. А ведь мы с ней дружили. Я на нее сильно обижена.

— Ну, если обижена, я не могу вас причастить. Давайте, миритесь, потом приму у вас исповедь и причащу.

Она чуть не заплакала:

— Да я, может быть, помру через час.

Я подумал немного. Что же делать? А вдруг и вправду помрет. Говорю: «Хорошо, я вас причащу, но вы должны все-таки помириться. Попросите сына сразу же отвезти вас к этой женщине».

Я снова накрыл ей голову епитрахилью. Она много еще чего вспомнила. Каялась она со слезами. Покаяние ее было искренним. Я сам чуть не расплакался.

В общем, причастил и пособоровал больную. Через день приходит ко мне двухметровый Митенька, только уже не хмурый, как в первый раз, а радостный такой и даже веселый. Прямо не узнать. Протягивает толстенный конверт:

— Это вам.

— Что это? — спрашиваю.

— Сто миллионов.

— Каких сто миллионов? Я не могу принять такие деньги.

— Хочу, чтобы вы стали миллионером. Вы мне такой подарок сделали. Я за свою мать могу дать и больше. Делайте с ними что хотите. Дом покупайте, машину…

— Нет, — говорю. — Давайте, через кассу оформляйте на строительство храма.

— Никакой кассы. Я не хочу засвечиваться. Это моя жертва.

— А почему вы, — спрашиваю, — решили пожертвовать так много? Хотя, если убрать три нуля от той суммы — по нынешним временам не такая уж она астрономическая. На строительство храма никак бы не хватило.

И стал он рассказывать. Повез он мать прощения просить. Приехали. Мать не знает, с чего начать. Соседка ее, как увидела, всплеснула руками: «Зиночка!» А мать заплакала: «Маша, прости меня».

— За что, Зиночка? Это ты меня прости.

Целый час они просидели обнявшись и плача, вспоминая былую дружбу. Дома мать все улыбалась и молчала. Попросила только дать ей детские Митины фотографии. Смотрела и улыбалась. На ее желтом, высохшем лице светилось счастье. Дмитрий не мог припомнить, когда бы мать после смерти его отца улыбалась. Она никогда не смотрела развлекательных программ. В гостях, если кто-нибудь рассказывал смешной анекдот и все начинали смеяться, она опускала глаза и тихонько вздыхала. Все были уверены, что у нее отсутствует чувство юмора. Ее даже прозвали «железной леди». До прихода в Англии к власти Маргарет Тэтчер, ее звали «железным комиссаром». Суровость матери всегда раздражала Дмитрия. Это было его болью. Ему мало было достатка в доме, который мать обеспечивала всеми силами. Он хотел ее любви. Но не получил, а усвоил ее сдержанность. А потом сдержанность перешла в суровость. Он стал дерзким, агрессивным. Часто грубил взрослым и дрался с соседскими мальчишками. Он завидовал сверстникам, которых ласкали и целовали, но никогда не подавал виду. Этих «мамкиных лизунчиков» он ненавидел и часто бил. Даже став юношей он хотел, чтобы мать обняла его и приласкала. И вот позавчера наконец исполнилась его мечта. Мать попросила его сесть рядом с ней. Она положила его голову к себе на колени, гладила его волосы, называла «Митенькой», а когда он поднял голову, долго целовала его и просила простить ее: «Я боялась, что без отца ты станешь девчонкой». А утром она умерла. Дмитрий не сразу понял, что она умирает. Она лежала такая счастливая. Улыбалась. «Как хорошо», — шептала она и целовала Митину руку. Ему казалось, что она исцелилась. Ведь говорят, что после соборования часто выздоравливают. Она действительно выздоровела, но только душой, а не телом.

Последними словами ее были: «Какой он белый. Какой светлый. Как тепло и сладко». Дмитрий услышал какой-то хлопок в ее груди. Она глубоко вздохнула (выдох был необыкновенно долгим) и затихла с широко открытыми удивленными глазами. В них помимо удивления была радость. Дмитрий был поражен. Неужели так можно умирать? Спокойно и даже радостно. Эта бездыханная женщина была его матерью. Лицо ее было покойно, будто она узнала и увидела что-то такое, о чем можно только догадываться. Как будто открылась дверь и его мать ушла в другой мир, не умерла, не исчезла, а ушла туда. И вдруг он явно почувствовал реальность того мира, где любовь и покой. Он теперь точно знал, что его мать любила его всегда. Но не только она. Есть еще Кто-то, Кто дает нам любовь. Это было смутное понимание, но он твердо знал, что именно теперь должен сделать для нее очень много. Чтобы ей там было всегда хорошо.