Ведьма - [51]

— Что ты плетешь? Что ты болтаешь? Эх, какая глупая! Право, сумасшедшая! Она пойдет из дому! Пойдет на край света! Да разве я пустил бы тебя? Скорей бы я с жизнью расстался…

Она в одну минуту повисла у него на шее.

— Так я тебе, значит, не совсем немила?..

— Ты мне так же мила, как и прежде…

При бледном свете, падавшем на них, они посмотрели друг другу в лицо. Она увидела, что сказанное им — правда, и слезы высохли у нее на глазах: они засветились, стали опять такими же веселыми, искренними и выразительными, как прежде.

— Ой ты, пустомеля! Неужели ты думаешь, что я негодяй или разбойник какой, чтобы так сразу все забыть и измениться сердцем? Разве ты не горевала в чужих людях и не сносила насмешек от людей, ожидая меня шесть лет, и не пренебрегла для меня богатым хозяином?

— Да, — шепнула женщина.

— Разве я взял тебя грязной или какой-нибудь презренной? Ты была чиста, без пятнышка, как стакан, вымытый в ключевой воде, пригожая и веселенькая, как птичка, летающая по небу…

— Да…

— Семь годков я с тобой прожил, и пока не настали для нас плохие времена, не пережил я ни одного грустного дня, не видел на твоем лице злобы и не слыхал от тебя худого слова…

— Да…

— Родила ты мне четверых детей и усердно их выкормила, смотрела за хозяйством и работала не покладая рук, увеличивая наш достаток…

— Да…

— Ну, так видишь! С чего же я перестал бы тебя любить? Ой ты, глупая! Из дому от меня хотела уйти… А я бы за тобой пошел, догнал и тогда уже побил бы… ей — богу, тогда тебе был бы уже конец: побил бы, вернул назад и посадил в избе. Сиди, баба, когда тебе хорошо! Вот!

Вместе с последним словом в комнате раздался громкий поцелуй. Он, целуя ее в самые губы, обнял и спросил.

— Ну, теперь говори, чего ты так плакала сегодня, что даже глаза позапухали? Опять тебе кто-нибудь сделал неприятность, а?

Уверенная, что он любит ее по-прежнему, с глазами, сияющими от счастья, она с минутку еще боролась с собой, но старая привычка все рассказывать мужу взяла верх; закрывая от стыда лицо рукою, но уже не плача, она рассказала ему свою страшную сегодняшнюю обиду. Михайло вскочил со скамейки и стукнул кулаком по столу.

— Убью! — закричал он. — Убью этих мерзавцев! Чего они к тебе пристают, негодяи, хамы…

Он называл мужиков хамами, как будто сам не был мужиком… Действительно, он считал себя выше среды, к которой принадлежал по рождению. Петруся уцепилась за его плечи, умоляя, чтобы он никого не бил и не трогал. На лбу у него вздулась жила, глаза сверкали. Потом он сел на скамейку и, посапывая, стал порывисто закуривать папиросу. Выпуская изо рта клубы дыма, он ворчал:

— Дураки, хамы! Чтобы верить в такие глупости! Я не верю, ей-богу, не верю, чтоб на свете были ведьмы… По временам и мне приходило в голову, что, может быть, это и правда… Дело обыкновенное… между глупыми людьми и самый умный человек иногда поглупеет… Но все-таки я хорошо знаю и понимаю, что все это сказки. И стыдно мне, стыдно, как пьянице какому-нибудь или оборванцу, драться с мужиками по кабакам и дорогам… да это и не поможет… У дураков не выбьешь глупости из головы, хотя бы не знаю как их бить… Что тут делать?!

— Завтра я перед всеми исповедуюсь и приобщусь святых тайн, — прошептала Петруся.

Михаил махнул рукой.

— Какая от этого польза! Один увидит, а другой в толпе и не увидит. Кто желал тебе зла и завидовал, тот таким и останется. Изведешься ты от людской злобы, да еще когда-нибудь опять тебя так обидят, как сегодня… Сохрани боже…

Он потер себе рукою лицо, а затем стал ерошить волосы на голове.

— Разве собраться, бросить избу и хозяйство и итти в свет?.. — пробормотал он.

— Бросить избу и хозяйство! — вскрикнула Петруся.

— Так что ж? Что тут особенного? — ответил он. Однако он обвел комнату влажными глазами. Дорога ему была его изба, теплая, зажиточная, убранная всем тем, что он, как птица в гнездо, собирал сюда столько времени! Дорог ему был этот отцовский клочок земли, на котором он после долгого скитанья и солдатчины поселился с такой радостью в душе. Помолчав, он обнял жену и спросил:

— Если бы мне здесь плохо было жить, пошла бы ты за мной куда-нибудь в другое место?

— А как же? — воскликнула Петруся.

— Ну, так если тебе здесь плохо, то и я пойду с тобой куда-нибудь в другое место. Землю отдам в аренду, как тогда, когда шел в солдаты, а с моим ремеслом хоть и на краю света хватит хлеба и нам, и нашим деткам. Поселюсь где-нибудь в местечке и буду работать, а тебя не дам обижать и тем более, сохрани боже, бить…

Женщина нагнулась и стала целовать ему руки.

— Какой ты добрый!.. Ох, какой ты добрый… Лучшего уж, кажется, во всем свете нет… Я увидела по твоему лицу, услышала по твоим словам и по всему узнала, что ты такой добрый… Оттого-то я тебя так и полюбила навсегда, до смерти, до того, что мне никогда никакой человек не был мил, и без твоей любви мне, как без солнца теплого, как без воды…

Он выпрямил ее согнутый стан и обеими руками обнял ее.

— Иди завтра в местечко, выслушай святую обедню, исповедайся, а после службы зайди к моей сестре Гануле, что там замужем за фельдшером, и расспроси ее, хорошо ли мне было бы поселиться в местечке… То есть с моим ремеслом… нужен ли там кузнец, а если не нужен, то я, быть может, договорюсь в этой усадьбе, куда пойду завтра уговариваться насчет работы. Большая усадьба и большое имение, там всегда был кузнец, а теперь нет, может быть, возьмут меня. Хотелось бы с тобой поехать на храмовой праздник, да нужно в эту усадьбу. Иди уж ты завтра одна, а затем, не медля, заберем бабушку и детей на воз и гайда, в дорогу! Вот тебе и дорога, о которой ты думала. Ты пойдешь в свет искать лучшего счастья у людей, только не одна, а со мной, с бабушкой, всеми детьми и моим трудом, который даст нам везде хороший кусок хлеба…